Снежная сестрёнка - [18]

На кухню вошла мама. Она, как обычно, потрепала меня по волосам. Как обычно, сказала «Привет!». Как обычно, спросила, как прошёл день.

Вдруг она резко остановилась перед холодильником. Подняла руку и показала на фотографию Юни.

— Это откуда? — спросила она, не глядя на меня.

— Из альбома.

— И зачем ты её сюда повесил?

Тут на кухню вошла Августа и сразу же увидела фотографию.

— Юни!

Августа широко улыбнулась, ведь на фото Юни выглядела такой счастливой, что не улыбнуться было невозможно.

Мама не обратила на это никакого внимания. Она повернулась ко мне и сказала тихо и очень серьёзно:

— Я не хочу, чтобы ты вынимал что-либо из альбомов, Юлиан.

— Но это не что-либо, это Юни!

Мама обернулась к Августе.

— Иди поиграй в гостиной. Нам с Юлианом надо поговорить.

— Но…

— Сейчас же, немедленно, — приказала мама.

Августа кинулась прочь к своим куклам и снова затихла в гостиной.

— Присядем? — сказала мама, сняла с двери холодильника фотографию и махнула рукой в сторону обеденного стола.

Интонация была вопросительной, но я понял: это не вопрос и у меня нет выбора.

— Милый Юлиан, — начала мама. — Я понимаю, тебе очень хотелось бы, чтобы всё было как раньше.

— Да, — ответил я.

— Но так уже не будет.

— Я знаю.

— И Юни не вернётся, даже если мы везде развесим её фотографии.

— Я понимаю. Но я ведь не потому повесил, что…

— Если по всему дому будет висеть её лицо, нам не станет легче. Равно как и от того, что мы будем всё время ходить к ней на могилу.

— Да при чём тут по всему дому?! — возмутился я. — Не по всему дому, а только на холодильнике. А на могилу к ней мы вообще не ходим, между прочим.

— Нужно просто ждать, — сказала мама. — И тогда со временем всё, наверное, образуется… Во всяком случае, так говорят.

Последнюю фразу она произнесла как бы для себя, не глядя на меня.

— Хорошо. Но почему мы не можем повесить сюда одну-единственную фотографию?

— Нам нужно время, — сказала мама.

— Но это же просто фотография…

— Нужно запастись терпением, Юлиан.

Мама встала, наклонилась и приобняла меня. Но до чего же странным было это объятие! Не так обычно обнимают мамы. Это была какая-то бледная копия маминого объятия.

Фотография лежала на столе, с неё нам улыбалась Юни, но мама взяла её и унесла обратно в гостиную. Через щёлку двери я видел, как она вставляет фотографию на место в альбом, кладёт альбом в стол и задвигает ящик.

А я так и остался сидеть на кухне. Говорить сил не было. Я почувствовал, как к глазам опять подступают эти дурацкие слёзы. Весь остаток дня я чувствовал, как они тёмной тучей собираются в груди. Я не мог говорить ни за обедом, ни потом. Проглотить еду тоже стоило неимоверных усилий. Но этого, похоже, никто не заметил. Все сидели молча, уткнувшись в свои тарелки.

В конце концов я пошёл к себе в комнату, остановился посередине и попытался проглотить комок в горле. Я всё глотал, глотал, глотал. Мне так хотелось, чтобы он исчез.

Но комок не исчезал. Как сказала мама, для этого нужно время.

«Глупая Хедвиг, — подумал я. — Всегда радостная, счастливая. Думает, всё так легко и просто. Ей-то, может, и просто. Живёт в большом уютном доме, где все до одной комнаты уже украшены к Рождеству и все наверняка только и делают, что веселятся да смеются. Но Хедвиг ошибается. Она не понимает, что творится у нас дома. Ничегошеньки не понимает».

Чем больше я об этом думал, тем больше сердился. И комок в горле от этого меньше не становился. Ведь до Рождества осталось всего-навсего три дня. И дома у нас ничегошеньки не образуется. И Рождества у нас не будет вообще.

Глава 16

Я сердился и на следующий день в школе, а ведь он был последним перед рождественскими каникулами. Предполагалось, что мы будем угощаться всякими вкусностями и радоваться наступающим праздникам. Так вот, я не радовался.

Домой я тоже уходил сердитым. Не помогло даже то, что у калитки я увидел Юна, который явно меня поджидал.

— Привет, — сказал я.

— Привет, — ответил Юн и добавил: — Вот и каникулы.

— Да, — кивнул я.

Мы прошли несколько метров. Юн посмотрел на меня.

— Вон сколько снега навалило, — проговорил он.

— Ага, — ответил я.

— Никогда не видел столько снега.

— Я тоже.

Больше он ничего не говорил. Я тоже молчал. Как обычно в последнее время. Я ускорил шаг, поскорей бы дойти до дома. Впрочем, нет… дома тоже ничего хорошего не ожидало.

— Кстати, говорить о погоде совсем не круто, я считаю, — сказал я.

— Чего?

— Всё время о погоде говорят только взрослые, — пояснил я.

— Да, пожалуй, — согласился Юн.

— Не выношу этого.

— Ладно. Давай говорить о чём-нибудь другом.

— Ага.

Но мы больше не произнесли ни слова. Ну и пусть. Всё равно говорить с Юном — скукотища. Да, собственно, и со всеми остальными тоже.

Я пошёл ещё быстрее, и Юн за мной еле поспевал. Украдкой я поглядывал на него. Ноги у него были тонкие, как спички, вставленные в огромные зимние ботинки. У него, видимо, только ступни росли. Нижнюю часть его лица скрывал шарф, а верхнюю — шапка, снаружи торчал только нос. Но когда хорошо знаешь человека, тебе не нужно видеть всё его лицо, чтобы понять, каково ему. И я видел, каково Юну. Грустно. По-настоящему грустно.

Ну и плевать.