Снежинка - [65]

Нежный голос Кирсти представил ее гостью, Глорию Стайнем, о которой я только смутно что-то слышала. Мне нравилось ее имя. Glorious — «великолепный» — одно из моих любимых английских слов. Мне нравилось, как оно ложится на язык.

Первым делом Глория Стайнем выбрала мамину утреннюю песню — «В центре города» Петулы Кларк. Ее отец был мечтателем. У него был трейлер, и они часто переезжали. Кирсти навела ее на разговор о матери, крутой журналистке, которая перенесла нервный срыв и на какое-то время попала в психушку^. Большую часть детства Глория присматривала за матерью: мама часто погружалась в мир грез и говорила со слышимыми ей одной голосами. А потом Кирсти напомнила Глории, как та призналась, будто проживает непрожитую жизнь своей матери.

Я отложила зубную щетку и легла на прохладную плитку пола. Слезы собрались в уголках глаз и покатились по вискам в волосы, щекоча кожу^, будто мокрые перышки.

* * *

Одри подарила мне ежедневник, чтобы я могла планировать свою неделю. Я составила списки дел на следующий месяц. Записалась на сдачу анализов и, хоть и нервничала перед приемом, это, пожалуй, был самый простой пункт в списке. Остальные задачи казались невыполнимыми. Попросить прощения у Ксанты. Перестать пить. Перестать целоваться с людьми, которые мне не нравятся.

— Важно помнить, что, если ты выпьешь или поцелуешься с незнакомцем, это не трагедия. Скорее всего, ты сделаешь и то, и другое снова. Ты всего лишь человек. К тому же ты студентка колледжа, а значит, должна давать себе еще больше поблажек. Но ты можешь гордиться, что заметила в своих поступках возможные признаки саморазрушительного поведения.

— Не знаю, стоит ли рассказывать Ксанте про Билли, — сказала я. — Вряд ли ему бы это понравилось. К тому же незачем ее расстраивать.

— Похоже, ты приняла решение, — ответила Одри.

— Значит, не рассказывать? — спросила я.

— Дебби, ты не обязана никому ничего говорить.

— Ладно.

— Тебе стало легче?

— Да, — сказала я.

— Мы с тобой еще не обсуждали сны. На нашем первом сеансе ты сказала, что эта тема волнует тебя больше всего. — Одри перелистнула записную книжку. — Ты сказала: «Я боюсь закончить так же, как мама. Я боюсь, что на всю жизнь застряну дома и не смогу справиться с реальностью. И чувствую, что, если не поговорю об этом с кем-то как можно скорее, этот страх меня убьет».

— Не помню, чтобы я такое говорила.

— Ты готова это обсудить?

— Вы вроде бы сказали, что я не обязана никому ничего рассказывать?

— Так и есть. Если ты не готова обсуждать свои сны, ничего страшного.

— Дело не в том, что я не готова, — сказала я. — По-моему, я никогда не буду готова. Я не могу это описать. И боюсь, что вы мне не поверите.

— Тебе важно, чтобы я поверила?

— Вы шутите?

— Какая разница, поверю я тебе или нет?

— Я даже сама себе не верю. Они совершенно бессмысленны. Всю жизнь мне говорили, что сны — это ерунда, а моя мать — сумасшедшая, и я никогда в этом не сомневалась. Так что да, если я соберусь с силами и попытаюсь их объяснить, мне важно, чтобы вы послушали без заведомого убеждения, что у меня плохо с головой. Важно, чтобы кто-то — хотя бы один человек — мне поверил.

— Ладно. — Одри закрыла записную книжку и наклонилась вперед в кресле. — Я слушаю.

— Ну, так нечестно, вы припираете меня к стенке. Я не знаю, с чего начать.

— Что ты сейчас чувствуешь?

— Злость. Меня злит, что вы не можете залезть ко мне в голову и узнать, что происходит. Меня злит, что приходится объясняться.

— Это заметно. Ты никогда не думала их записывать?

— Свои сны?

— Да, и их влияние на твою жизнь. Твоя мама много пишет. Кажется, это ей помогает.

— Мама пишет ужасно.

— Значит, по-твоему, в самом записывании снов нет ничего плохого, главное — писать хорошо?

— Я этого не говорила.

— Но тебе хотелось бы писать хорошо, а не плохо.

— Ну да, — сказала я.

— Откуда тебе знать, хорошо ли ты пишешь, если ты никогда ничего не писала?

— Маме легко, ее не волнует, что подумают о ней люди.

— Равнодушие к чужому мнению освобождает, — согласилась Одри. — Но, возможно, оно придет со временем.

— В общем, когда я пытаюсь об этом написать, ничего не получается. Кажется, будто я вру. Вряд ли мне кто-то поверит. Подозреваю, что через несколько лет я сама себе не поверю. Рассказывать истории, даже о себе самой, надо через призму времени. Мне восемнадцать лет. Рано оглядываться на прошлое. И я не могу сказать, что однажды, давным-давно, со мной произошло то-то и то-то, потому что это все еще происходит.

Одри посмотрела на меня так, словно решение было очевидно.

— Ну так не говори «давным-давно».

Лозоходец

Когда я была помладше, Билли вечно отправлялся повидаться с кем-то насчет собаки. Я приходила в радостное возбуждение, пока до меня не стало доходить, что собак мне после этих его встреч достается маловато.

Когда Джеймс выговаривал дяде за то, что тот попусту меня обнадеживает, Билли всегда отвечал: «Вот и славно. Пусть учится ни от кого ничего не ждать. Здоровая доза скепсиса еще никому не вредила».

Иногда я спрашивала, можно ли съездить с ним, на что он пожимал плечами и бормотал: «Если хочешь», давая понять, что ему бы этого не хотелось. Потом откровенно притворялся, будто забыл, что я хочу поехать. Вайолет стремительно уносилась прочь по подъездной дорожке, а я бежала вслед.