Снегири горят на снегу - [44]

— А я слишком уважаю людей, среди которых вырос, чтобы делать такие подарки. Они стоят лучшего…

…«Залежится у художника отсев, который он давно сам ни за что не считает, избавится от надоевшего багажа, и вот уж этот жест умиляет щедростью… И газеты подают восторженно: «Выставка деревне». Так и звучит за этим: «Подарена деревне, а не людям». А расценивать это надо как наглость» — так я думал, а сказал только:

— Людям, среди которых родился, аморально давать не самое лучшее.

Катя вопросительно посмотрела на меня:

— Я злая сегодня…

К стожку трудно подъезжать. Снег осел. Лошадь грудью пробивала улежавшуюся корку, и сани сваливались набок, опрокидывая нас в снег.

Стожок оттаял, только на одном его боку лежала целлофановая наледь. Я оббил ее вилами.

— Веревку распутывай. И стяни бастрик. — Я не заметил, как легко перешел на «ты».

Меня забавляла серьезность, с какой Катя выполняла любую работу, ее безропотная готовность. Она долго растягивала затянувшийся узел на санях, а когда справилась с ним, то не смахнула наснованную восьмерку с колков, а прошмыгивала каждую петлю веревки.

— Бастрик — вон то бревно?

— Да.

Она уже ворочала его за конец и не могла вытащить из-под настланной соломы.

Я знал его тяжесть. Отшлифованную сеном до костяного лоска сырую березу трудно держать в руках, она будто налита чем.

— Сзади его положи, точно посередине саней. Для ориентировки. По нему воз будем накладывать.

Я свалил верхушку стога, она шапкой упала на снег. Бросил сено лошади, отпустил чересседельник, чтобы, наклоняясь, она не натягивала его спиной. Лошадь опустила голову, и у нее заходили глубокие ямки над глазами. Я хотел потрогать их, лошадь, упруго пошевелив ухом, стряхнула руку. Улежавшееся сено тоненькими пластами бралось со стога. Я начал накладывать воз. Катя стала на снегу в стороне.

Делянка, на которой стожок сметан, в кустах высоких. Поэтому воздух недвижен здесь, прогрет, и запах сена растекся кругом.

Я скинул телогрейку.

— Теперь залезай, — бросаю я Кате, и вижу, как не хочется ей трогаться с места. Но она пробежала по снегу к саням, даже не оставляя вмятин, и попыталась залезть на воз. Чуть поднималась и сползала вместе с сеном вниз.

— Недотепа. Надо сзади. От бастрика.

Я воткнул вилы и придержал за черенок — получилась устойчивая ступенька.

— Наступай. Учи вас…

Катя поднялась и утонула в сене по пояс.

— Походи. Только посреднике. Видишь бастрик?

— А я не свалюсь? Он дышит…

Когда Катя поднялась уже высоко и воз отвердел, оформился, я подумал: «Как бы ее не свалить?»

— Сейчас слезать будешь. Только я бастрик подам, а ты его чуть на себя потянешь.

— Ой. За что ты его там зацепил? За плетеную дужку?

— За дужку… Теперь я вижу — ты филолог.

— А твои бастрики — архаизм. Бастрик… Думаешь, красиво звучит? Не русское что-то. В современном языке идет рациональный отбор.

— Давай слезай, знаешь. Я затягиваю. Вдруг веревка порвется и этот самый архаичный бастрик спружинит… Катапультируешь с воза.

— Пожалуйста… — Катя спустилась. — Не больно-то и хотелось.

Залезла на стог — он был уже низкий.

Я одергал воз снизу, чтобы не собирал снег, подобрал сено и бросил на стог.

— Я никуда не поеду, — говорит Катя, — езжай один. Я еще здесь побуду, а дорогу сама найду, Пойду по снегу напрямик. Снег не проваливается. Как асфальт. Только по нему боязно ходить. Ступаешь, а вдруг, а вдруг. Мне чего-то такого не хватает. Солнца, что ли? Или… Смотри, как здесь тепло.

Она сдергивает шерстяной платок с головы и расстегивает шубу. Освобождаясь, шевелит головой, сминая воротником прическу.

И было видно, как радостен ей снег, черные оттаявшие кусты, подступающие кругом. Они бросали густую чистую тень на снег, а рядом с нею лежала невыносимо горячая белизна снега на солнце.

— Здесь еще и весны нет. Почему же тепло-то так? Отчего же такое бывает с человеком? Не надышишься. Люди, как на море бывает, — знают, как в горах бывает — знают, а как в Сибири на снегу — нет. Ты смог бы написать это? Нет… Живописью это не передашь. И музыкой тоже. Ведь это сначала нужно всем знать. Ой, ей… Сколько человек еще не знает! Даже жалко всех.

Предполагаю, что скоро ученые выяснят: такой воздух целебнее морского купания. Без него просто жить нельзя. Начнется паломничество к нему, и он будет так же моден, как кибернетика.

Я смотрю на нее.

Я купался в кадках под тыном, а ее еще не было. Бегал босиком по горячей пыли, дрался с пацанами, а ее еще не было. Я уже ходил в школу, уже читал книжки, а ее не было. Совсем не было. Как поздно я знаю, что она есть! Есть. Для Юрки — хорошего, красивого парня.

Я медленно вхожу на стог и чувствую, что на нем теплее. У меня остывает воротник рубашки, солнце припекает спину, а полотно рубашки уже прохладно. Недвижным пятачком — нежный поток тепла от стога.

— Слышишь, тишина. В ней как будто что-то есть, — тихо говорит Катя.

Ноздри у нее напрягаются.

— Я, наверное, опускаюсь. Мне здесь совсем не скучно. И не читаю ничего. Только хожу где попало и ночами музыку слушаю. Я теперь часто думаю, что музыку я раньше воспринимала не так. Нужно ее сначала сильно ждать. И потом слушать ее рядом с кем-то, тогда она звучит по-особенному. Но только слушать и знать, что другой ее чувствует так же, и если убежден, что другой значительный. Музыка всегда будила что-то во мне. И я думала: это не зря. Это для чего-то. Не так просто. Я приходила домой, ложилась, смотрела в потолок и чувствовала, что переполнена чем-то совсем новым, непонятным, что в состоянии быть во мне. Чувствовала и любила это в себе. Я думала — вот мое самое главное, и оно лучше того, что вы видите во мне.