Снег в июле - [79]

Вторым был… доктор? Ну конечно, доктор! После Алешки он тут симпатичнее всех. Вот он сидит у окна… Она знает, что окно прорабской и окно ее комнаты не то же самое, но сейчас они сливаются — доктор сидит у окна. Он неприметен, худощав, средних лет, покладист — во всяком случае, на комиссии. Но глаза его — цвет она не может определить — смотрят испытующе, словно он знает что-то главное. И это знание делает необязательным и приемку дома, и споры, и саму комиссию. Когда за несколько дней до приемки дома к ней приехала санитарный врач Иринида Александровна, Нина долго рассказывала ей о доме. По тому, как врач согласно наклоняла голову, Нина уже посчитала ее союзницей. Но видно, перестаралась — Иринида Александровна сказала, что вообще отказывается от участия в комиссии. «Только очень смелый человек может быть членом комиссии, — сказала санврач, — и вы знаете — кто?» — «Кто?» — «Семен Владимирович, наш главный врач. Он…» Тут санврач поведала историю — это было в Крыму, — как Семен Владимирович лично изолировал несколько больных холерой, ухаживал за ними и вообще вел себя по-геройски…

Вот он сидит рядом с Алешкой. Дальше архитектор: боже мой, боже мой, как он смешон со своей величественной, застывшей улыбкой, желанием нравиться! Еще дальше — лейтенант пожарной охраны, молодой, чем-то напоминающий Алешку, но постарше. У него на груди орден Красной Звезды. Нина уже знает всю историю, как лейтенант отличился на пожаре и за это в мирное время получил боевой орден. В торце стола — председатель госкомиссии, высокий, тощий, в брюках, которые на коленях висят пузырями; рядом представитель райисполкома…

Так сон это или не сон? Никак она не поймет: то, что она лежит в своей комнате на диване, это точно. Но позвольте, она же одновременно пишет: «Мы, нижеподписавшиеся, установили, что дом к приемке не готов. Комиссия прекращает работу…» Разве она так написала?.. Написала. Значит, дом не принят? Она несколько минут лежит с закрытыми глазами, соображает: конечно, дом не принят. Нина тихо смеется и открывает глаза, члены комиссии еще сидят. Но вот они начинают расплываться, исчезают один за другим, только доктор… все так же мудро, всезнающе смотрит на нее. Она лежит с открытыми глазами… Ах да, Важин! Она не успела дописать протокол… Дом принят — Важин! Он заставил сдаться доктора с глазами мудреца, пожарного лейтенанта, хитро, ловко поставил в сторону Алешку… и архитектора заставил… Они подписали акт приемки корпуса.

Нина сжимается. Ее все обманули: Кудреватый, когда скинул на нее сдаточный корпус; Лисогорский, он ведь обещал дать время, чтобы как следует выполнить работу; Алешка, утверждая, что комиссия не состоится; Важин — о, этот больше всех обманул! А самое главное, она сама себя обманула, когда пошла на стройку. О-на се-бя об-ма-ну-ла!

Она долго еще лежит съежившись. Ходит кот, мурлычет: ему, Лаврушке, все это чепуха. Звонит телефон в девять, девять пятнадцать… звонит почти непрерывно. Конечно, звонки все одинаковы, но она-то знает: это Василина перепугалась насмерть: как же, как же, нет Нины Петровны! Это Кудреватый, а это Важин (кто он ей сейчас?). Снова Важин… Важин!.. Потом телефон перестает звонить. Тихо. Она встает, умывается, на ходу заглядывает в зеркало и удивленно останавливается. Впервые увидела: на лице уже морщины. Она опускается на стул и теперь внимательно рассматривает себя. Да, в жизни ничего не проходит даром: морщинки, что удлиняют глаза, наверное, первые, еще когда мастером работала на стройке (ночные смены, споры с Алешкой, с Самотаскиным); морщины под глазами — когда впервые начала работать прорабом (споры с водителями, зимние ветры на высоте, когда по теодолиту проверяешь, как установлены колонны); у рта — фу, какие нехорошие! Уже настоящие морщины! — возникли, когда она сделалась бывалым прорабом.

Нина встала. Глаза еще ничего, и волосы, и фигура, но морщины!.. Когда человек поступает противоестественно, природа этого не прощает. Природа не шумит, как водители, приехавшие со срочным рейсом, не выговаривает, как это делают инспектора, не язвит, как высокое начальство, — природа тихо, но неумолимо наказывает. Она поступила противоестественно — пошла на стройку прорабом. За это она несет сейчас расплату своей личной неустроенностью, морщинами, неудовлетворенностью. Ей казалось, что она победила жизнь, а жизнь вроде сразу поддалась — хочешь на мужскую работу, иди, — а потом посмеялась над ней.

Машинально идет на кухню, кормит Лаврушку. Что ж ей сейчас делать?.. Что? Решение приходит само собой: ничего не поделаешь — все! Нужно уходить.

Она медленно и почему-то очень тщательно одевается. Может быть, в противовес морщинкам? Может быть. Выходит на улицу.

Улицы, улицы, московские улицы! О, если б проследить за судьбами людей, которые, вдруг приняв решение, шагают по тротуарам, на перекрестках бегут через дорогу, спускаются в метро или, пританцовывая, ждут на остановках транспорт; проследить за судьбой каждого человека… Улицы, московские улицы!

Но прежде чем оформить свой уход, ей захотелось еще раз повидать членов комиссии, которые вчера так поганенько струсили. «Зачем? — спросила она себя. — Ведь совершенно ясно, что акт никто не аннулирует». Это ясно, но она желает посмотреть каждому из них в глаза. Имеет ли она в конце концов право сделать не то, что нужно стройке, не то, что нужно тысячам людей, интересы которых вчера отстаивала, а что хочется ей. Имеет? Или эта проклятая стройка высосала из нее все силы и у нее даже нет никаких желаний?