Снег - [151]

– Я их отправила, – сказала Ипек отцу. – Я не еду.

Тургут-бей обнял ее. Некоторое время они смотрели на экран, ничего не понимая. Первое действие уже подходило к концу, когда Ипек сказала:

– Пойдем к Кадифе! Мне нужно кое о чем ей рассказать.

43 Женщины убивают себя из гордости

Последний акт

Сунай в последний момент изменил название своей пьесы, источником вдохновения которой послужила не только «Испанская трагедия» Томаса Кида, но и многие другие произведения, на «Трагедию в Карсе» и успел вставить это новое название в постоянно повторяющиеся анонсы телетрансляции только за полчаса до ее начала. Зрители, частью привезенные на автобусах под контролем военных, частью же бывшие либо людьми, которые верили в объявления по телевизору и в прочность власти военных, либо любопытными, которые любой ценой желали своими глазами увидеть, что произойдет (потому что в городе ходили разговоры о том, что «прямая» трансляция на самом деле будет передаваться в записи, а запись прибыла из Америки), либо служащими, большинство из которых пришли сюда вынужденно (на этот раз они не привели свои семьи), об этом новом названии не знали. А если бы они даже и знали, им вообще было бы трудно установить связь между названием и содержанием пьесы, которую они, как и весь город, смотрели, ничего не понимая.

Трудно кратко изложить главную идею первой половины «Трагедии в Карсе», которую я отыскал в видеоархиве телеканала «Серхат» спустя четыре года после ее первой и последней постановки. Речь шла о том, что в «отсталом, бедном и глупом» городке была кровная вражда, но почему люди начали убивать друг друга и что они не поделили, не рассказывалось, и об этом не спрашивали ни убийцы, ни те, кто умирал как мухи. Один Сунай гневался, что народ предается такой отсталости, как кровная вражда, обсуждал эту тему со своей женой и искал понимания у второй, молодой женщины (Кадифе). Сунай играл богатого и просвещенного представителя власти, но танцевал с бедняками, обменивался с ними шутками, мудро спорил о смысле жизни и играл им сцены из Шекспира, Виктора Гюго и Брехта, создавая своеобразную атмосферу спектакля в спектакле. К тому же нравоучительные и краткие сцены на такие темы, как дорожное движение в городе, вежливость за столом, свойства турок и мусульман, от которых они не могут отказаться, увлечение Французской революцией, польза прививок, презервативов и ракы, танец живота богатой проститутки, то, что шампунь и косметика – не что иное, как подкрашенная вода, были разбросаны тут и там по пьесе в естественном беспорядке.

Единственное, что собирало воедино эту пьесу, местами изрядно запутанную благодаря неожиданным импровизациям, и приковывало внимание карсских зрителей к происходящему на сцене, была страстная игра Суная. В тех местах, где воспринимать пьесу становилось тяжело, он внезапно проявлял гнев жестами из самых лучших моментов своей сценической жизни, поносил тех, кто довел до такого состояния страну, народ, и, переходя с одного края сцены на другой, прихрамывая с трагическим видом, рассказывал о воспоминаниях своей молодости, о том, что Монтень писал о дружбе, или о том, каким одиноким человеком был на самом деле Ататюрк. Его лицо было покрыто потом. Учительница Нурие-ханым, любительница театра и истории, с восхищением смотревшая на Суная в спектакле два вечера назад, много лет спустя рассказала мне, что с первого ряда очень хорошо чувствовался шедший от него запах ракы. С ее точки зрения, это означало, что великий актер не пьян, а очень возбужден. Средних лет государственные служащие Карса, восхищавшиеся Сунаем последние два дня так, что решались подвергнуть себя любой опасности, чтобы увидеть его вблизи, вдовы, молодые кемалисты, успевшие сотни раз увидеть его по телевизору, мужчины, искавшие приключений и власти, говорили, что от него на передние ряды исходил какой-то свет, какое-то сияние и что невозможно было долго смотреть ему в глаза.

Месут, один из студентов училища имамов-хатибов, которых насильно привезли в Национальный театр на военных грузовиках (тот, который был против, чтобы правоверных и атеистов хоронили на одном кладбище), спустя много лет сказал мне, что чувствовал, как к Сунаю что-то притягивало. Возможно, он мог признаться в этом, потому что прежде находился в одной маленькой исламистской группировке, четыре года совершавшей в Эрзуруме акции с применением оружия, а после того, как разочаровался во всем этом, вернулся в Карс и начал работать в чайной. По его словам, существовало что-то сложно объяснимое, притягивавшее студентов училища имамов-хатибов к Сунаю. Возможно, дело было в том, что Сунай обладал абсолютной властью, которой они хотели подчиняться. Или же в том, что он установил запреты и тем самым «спас» их от опасных занятий, таких как организация восстания. «После военных переворотов все на самом деле втайне радуются», – сказал он мне. С его точки зрения, на молодых людей произвело впечатление то, что он, обладающий такой властью, вышел на сцену и со всей искренностью отдал себя зрителям.

Много лет спустя, когда я смотрел видеозапись того вечера, я тоже почувствовал, что в зале забыли о противостоянии отцов и детей, представителей власти и мятежников и все в глубоком молчании погрузились в свои полные страхов воспоминания и фантазии, и я ощутил существование этого чарующего чувства общности, которое могут понять только те, кто живет в государствах, слишком увлеченных национальной идеей и держащих своих граждан в ежовых рукавицах. Благодаря Сунаю в зале словно не осталось «чужих», все были безнадежно привязаны друг к другу общей историей.