Снайпер Великой Отечественной - [92]

Пришел я в себя лишь от прикосновения чьей-то нежной руки к моему лицу. Я старался как можно шире открыть глаза, чтобы увидеть человека, которому принадлежали эти заботливые руки, и не мог. По-прежнему кругом стояла глухая темнота. Я лежал на чем-то жестком вверх лицом, в голове стоял страшный шум, который заслонял собой все. И так было много раз, когда мое сознание на какое-то мгновение прояснялось. Именно в эти моменты я ощущал прикосновение нежных человеческих рук. «Кто же этот человек, чьи это руки?» – не понимал я.

Потом в моем сознании все чаще и чаще стали оживать какие-то звуки, еще нетвердые, далекие, как эхо человеческого голоса, как волнующие аккорды музыки. Они то вовсе исчезали, то опять появлялись. И вдруг в этих не вполне ясных звуках я уловил слова: «Он будет жить». И вновь все это: колеблющееся, отрывистое, еле уловимое сознанием – угасло… Мне казалось, я вновь стою возле одинокой березы на обочине шоссейной дороги вблизи реки Салки. Но почему-то мои боевые друзья уходят от меня все дальше и дальше, а я стою словно прикованный к месту, не в силах оторвать от земли ноги, сделать хотя бы один шаг вслед за друзьями… Нужно, нужно догнать их! Или вот я дома, в кругу своей семьи: жена подает мне белую сорочку и галстук: «Иосиф, ты что же не переодеваешься? Забыл? Ведь сегодня день рождения Вити! Приведи себя в порядок, скоро придут гости». Я потянулся к жене, чтобы взять из ее рук сорочку, но достать не смог… Чьи-то сильные руки удержали меня за плечи… Из-под низко повязанного над глазами белого капюшона смотрела на меня Зина. Ее лицо зарумянилось на морозе. Подавая мне руку, она говорила что-то важное о Володе… Потом я снова проваливался в темноту.

Однажды я очнулся от прикосновения к моему лицу все тех же нежных рук. Какие это были руки! Они, как теплое дыхание, касались то щек, то лба, скользили по губам, подбородку… Они сдернули с моей головы непроницаемую маску, пробудили во мне жизнь. Первым моим желанием было увидеть человека, который так заботливо ухаживал за мной. Хотелось также как можно скорее расправиться с собственным языком – он казался деревянным и настолько разбух, что мешал не только говорить, но даже проглотить слюну. Я попытался шевельнуть рукой, но не мог. Руки не повиновались мне, они лежали вдоль тела, как две палки. Я попробовал повернуться, но мешало то, что я был накрепко привязан к деревянной доске. Единственное, что утверждало во мне веру в жизнь, – это вернувшаяся способность мыслить ясно.

Однажды я увидел, как осторожно открылась дверь в комнату, в которой я лежал, и боком, с тазом в руках, вошла девочка с двумя русыми косичками, в школьном платье, ей было лет четырнадцать. Она на цыпочках, почти бесшумно, проскользнула между койками и, подойдя ко мне, осторожно поставила таз на табурет. С серьезной озабоченностью девочка осмотрела с ног до головы мое привязанное к доске тело, затем, вздохнув, достала из карманчика передника кусочек марли, окунула его в воду, выжала в кулачке и осторожно стала обтирать мне лицо. Только тогда я понял, кому принадлежат эти заботливые руки.

Мне так хотелось спросить, как ее зовут, откуда она? Но как это сделать? Язык по-прежнему деревянный. Когда незнакомка взяла мою правую руку в свою, я легонько пожал ее тоненькие пальчики. Девочка мгновенно взглянула мне в лицо и, увидев какое-то подобие улыбки, как ласточка, стремглав вылетела из палаты. В коридоре послышался взволнованный детский голос:

– Александра Кузьминична, он пожал мне руку и улыбнулся, я так рада!

– Я ведь тебе, Валюша, сказала, что он будет жить.

– Я все помню, Александра Кузьминична, да уж больно он слаб. Есть не может, да еще так долго на доске лежит – жалко…

– На доске, Валюша, ему осталось лежать два дня, это нас не пугает. А вот как мы сумеем вернуть ему речь?

– Выжил бы… А мать сына и без слов поймет, – послышался третий женский голос.

…Спустя три месяца я зашел в палату, облаченный в новенькую военную форму, чтобы проститься с другими ранеными и пожать маленькую мужественную ручку ленинградской школьнице Валентине Авдеевой, натруженную, морщинистую руку майору медицинской службы доктору Александре Яськевич, крепко обнять всеми любимую нянюшку Аграфену Прудникову.

Прощаясь со мной, товарищи по палате делали вид, что не замечают, как дрожит моя рука. Заикаясь, я с трудом выговаривал прощальные слова… Нянюшка Аграфена прослезилась, а санитары с красными крестами на повязках проводили меня, как родного брата. Я вышел на улицу. Апрельское солнце и свежий воздух дурманили. Идти было трудно. Я прислонился к стене дома и огляделся. На набережной Мойки весело шумели грачи, ремонтируя свои прошлогодние гнезда; из уличных репродукторов доносилась музыка…

* * *

В Октябрьском райвоенкомате меня провели в кабинет военного комиссара. За письменным столом сидел сутулый человек с седой головой и усталыми глазами. Он проверял какие-то бумаги. Дежурный положил перед ним мои документы и ушел. Военный комиссар пристально посмотрел на меня, затем внимательно прочитал документы. Он долго расспрашивал о пройденном мною пути – с первого боя на реке Нарве до последнего ранения, очень интересовался успехами моих учеников и как бы вскользь спросил: