Смысл жизни человека: от истории к вечности - [49]

Эксперимент, поставленный Ницше, не имеет прецедентов в истории человеческой мысли, потому что в основе его – не субъективизм чудовищного масштаба, как это иногда (вернее, как правило) трактуется читателями «неистовых трудов», а такая онтологизация субъективного, когда она, не теряя, а, наоборот, приобретая целостное человечески – личное содержание, становится объективным выразителем всей жизни, и в ней человека, решившего стать тем, кто он есть (Пиндар). Ф. Ницше идет на любые «интеллектуальные преступления», если они позволяют приблизиться к полноте существования, к такой власти над жизнью, которая проистекает из неё самой, а значит, оправдана в той же мере, в какой оправдана жизнь. Быть «по ту сторону морали» не значит – жизни. Ценности не исчезают, они фундируются, обосновываются самой жизнью, духом, если не аполлонического, то дионисического происхождения, приобретая не социально, а метафизически обусловленный характер, наиболее органичный, как раз, подлинному человеческому существованию, приобретающему властный смысл.

Дистинкция «аполлонического – дионисического» проводится Ницше в его работе «Рождение трагедии, или эллинство и пессимизм». Здесь исследуется рождение древнегреческой трагедии и её «убийство» не как чисто эстетический (в специальном смысле слова), а как антропологический феномен, то есть поднимается вопрос о возможности человеческой воли к власти над миром, судьбы человека, решившего стать тем, кем он должен стать. Сметь хотеть того, что он установил для себя сам, невзирая на все объективные обстоятельства, включая их победу и смерть человека. Обращение к искусству мыслитель объясняет тем, что «проблема науки не может быть познана на почве науки»…,346 и требует обращения к «артистической метафизике», к тому, чтобы «взглянуть на науку под углом зрения художника, на искусство же – под углом зрения жизни… .347 Ницше считает, что наиболее полным выразителем метафизической деятельности человека является искусство, а не мораль; само же существование мира может быть оправдано, то есть имеет смысл лишь как эстетический феномен. За всеми бытийными реалиями если и стоит «Бог», то только «совершенно беззаботный и неморальный» Бог-художник, самовластвующий как в созидании, так и в разрушении, освобождающийся от гнета «полноты» и «переполненности» в мире, как достигнутом спасении Бога.

Перед моралью жизнь постоянно и неизбежно должна оставаться неправой, так как она в своей сущности есть – нечто неморальное. «Итак, против морали обратился тогда, с этой сомнительной книгой, мой инстинкт, как заступнический инстинкт жизни и изобрел себе в корне противоположное учение и противоположную оценку жизни, чисто артистическую, антихристианскую».348 Итак, Ницше водружает на себя неподъемную миссию адвоката, представителя жизни. Понятие «жизнь» у Ницше – базовое для понимания «воли к жизни» и «воли к власти», которые, по сути, им отождествляются. «Жизнь» как конечную цель всех человеческих желаний и устремлений характеризуют: рост, подъем, мощь, борьба. Титаническое стремление к утверждению такой жизни и связывает последнюю с волей к жизни, немыслимой иначе как воля к власти. По-настоящему сильный и властный человек принимает жизнь во всех её позитивных проявлениях, утверждая самого себя в качестве её непосредственной силы. Жизненный поток, абсолютное становление жизни посредством человеческой деятельности, её влияния на мир результируется соперничеством центрами сил – самоутверждающимися волями. На таком метафизическом уровне бытие и его становление становятся пафосом, а воля к власти – аутентичным содержанием всех физических и психологических сил. Воля к власти феноменализируется «жаждой жизни» и направлена на рост и расширение жизни, как на саму себя. Таким образом, воля к власти становится онтологической, саморастущей реальностью.

Социально-нравственное учение, в этой логике, трактует, например, эксплуатацию людей людьми как естественную и органическую функцию воли к власти, а не как следствие несовершенства общественного устройства. На метафизическом уровне жизни стирается различие между животным и социальным устремлением к господству, к доминированию одного организма над другим; редукция снимается самим уровнем рассмотрения проблемы. Жестокость жизни оправдана самой жизнью, отталкивающей от себя всякую мертвечину, по причине её слабости. Дистинкция морального и неморального оказывается снятой, несущественной в контексте более фундаментальных: жизнь – смерть, сила – слабость. Аффекты не только генетически, но и сущностно первичны по отношению к мышлению, к рефлексии, лежат в их основе и ими затемняются, искажаются. Лживо тогда трактуются и «воля к власти», «чувство власти», теряя свой возвышающий человека смысл.

Власть выражает связь между желанием и его удовлетворением, все остальное на практике мешает её реализации, а в теории извращает её подлинный смысл. Аполлоническое начало культуры становится серьезным препятствием осуществлению дионисического начала, в котором воля к власти обнаруживается прямо и честно, хотя и не льстит испорченному «аполлоническому» человеку, пугает его протуберанцами неуправляемой силы хаотического вида. Разум – дело случая, хаос – правила, и в человеческой природе ему соответствует иррациональное, инстинктивно-бессознательное. В этой сфере, как дома, чувствует себя воля к власти: она всегда права, как прав инстинкт, живое и непосредственное чувство физического организма. Отсюда не вытекает «культ силы», или потакание разнузданным инстинктам, как часто интерпретировалась мысль Ницше: всякий «культ» остается в контексте аполлонического начала, даже если он взят в негативном аспекте. Брутальность власти, приводя к временным победам, истощает себя, если утверждается во внешнем господстве («Победа побеждает и победителя»). Отличительным признаком власти является то, что она, одновременно, – воля к жизни, с возвращением, с возрастанием последней. Действующая, но растраченная «по пустякам», воля к власти перестает быть таковой. Так, кто не научился прежде властвовать над собой, самовластвовать, не способен к доминированию над другими.