Смысл жизни человека: от истории к вечности - [141]

В рамках бытового мироотношения человек может сделать выбор, противоположный совести; на бытийном уровне, когда он «выбирает себя абсолютным образом», такое положение невозможно, так как совесть и призывает человека к такому выбору.

В рамках бытового отношения человек способен снять с себя ответственность, сделав все, что было в его силах; бытийный моральный план утверждает ответственность и за то, что человек посчитал выходящим за пределы его возможностей: сознание своей вины во всем и за всех проистекает из абсолютной ответственности человека перед самим собой.

Структурно-содержательная аналогичность совести и ответственности обусловлена тем, что они являют собой конкретную экспликацию органической связи этически возможного и действительного. Совесть, понимаемая как абсолютная весть о человеческом предназначении, еще не есть суд, как таковой, в целом; это действительная возможность бытийно соотнести всего себя с данным предназначением как неким эталоном. Суд завершается в рамках ответственности как действительности поступка, соответствующего или несоответствующего вести.

С этой точки зрения можно взглянуть на трагедию «преступления и наказания» Родиона Раскольникова, в котором, непосредственно, и произошел «раскол» между совестью и ответственностью.

Уже было сказано, что они аналогичны по своему содержанию и структуре, то есть ответственность «копирует» совесть в материи поступка. Если бы совестной акт и ответственное действие не пребывали на двух уровнях – бытовом и бытийном – , такое «копирование» происходило бы чуть ли не инстинктивно-механически. Однако бытийный уровень совести, глубокая рефлексия смысла жизни могут быть ложно восприняты как инициативное побуждение к поступку бытового плана, лишь внешне превосходящего этот план. Преступление может казаться выходом за пределы бытовой морали, оставаясь, в сущности, выходом за рамки правовой дозволенности. Психологическая степень решимости преодолеть правовые границы (количественный аспект) может быть спутана с качественной стороной поступка, становящегося бытийным. А к такому поступку и рвался Раскольников: «Одного существования всегда было мало ему, – сказано у Достоевского, – он всегда хотел большего».758

Слышит ли Раскольников голос абсолютной вести, которую он называет «принципом» и который он «в себе убил»? Да, но как рефлексирующий человек, он считает его «принципом», остающимся после взаимоуничтожения аргументов и контраргументов бытовой морали: «…с одной стороны, глупая, бессмысленная, ничтожная… старушонка, …с другой стороны, пропадающие даром свежие, молодые силы, возможность тысячи добрых дел и начинаний». Таковы аргументы «за убийство» При этом, «славная она… у ней всегда можно денег достать (то есть польза от нее уже есть сейчас), да и деньги назначены старухой в монастырь, пойдут, вероятно, и на благотворительные цели». Это контраргументы, которые осознает Раскольников.

В данной «антиномии» бытовой морали просвечивает абсолютное содержание «принципа»: нет оснований избирать путь убийства, не нам решать вопрос о смысле жизни старухи. Чем же оправдывается путь преступления? Раскольников, уже приняв решение, находит ему поддержку в «предопределении»: «Не рассудок, так бес – подумал он, странно усмехаясь. Этот случай (отсутствие людей – свидетелей и находка топора – орудия убийства) ободрил его чрезвычайно».759

Здесь надо сказать о том, что различение «обыкновенных» и «необыкновенных» людей у Раскольникова базируется на том, что первые неспособны сами принять фундаментальное решение о себе, живут по обстоятельствам. Перекладывание ответственности на судьбу ничем, в принципе, не отличается от следования требованиям обстоятельств: решение Раскольникова в целом оказывается не самостоятельным, не бытийным. Так рационализация абсолютной вести («принцип») и отказ от ответственности приводит к поступку бытового уровня, негативно мощного по меркам права и бытовой морали, но абсолютно безответственного с точки зрения морали бытийной, с которой Раскольников убивает не принцип, а самого себя.

Иногда дается следующая трактовка преступления Раскольникова: он-де предпринял попытку разрушить саму мораль, отвергнув наличие ее абсолютного содержания. На самом деле, он выступает против «убогости» бытовой морали, отражающей земную логику жизни. Как и другой герой Достоевского (Иван Карамазов), он мог бы сказать: «В Бога верю, но мира его не принимаю»: таково краткое выражение внутреннего метафизического раскола между совестью и ответственностью, которое, на наш взгляд, лежит в основе философскохудожественных размышлений Достоевского.

В том случае, когда человек самоопределяется целиком, из антиномичности требований бытовой морали нет выхода, помимо обращения к ее трансцендентным планам. Восприятие абсолютной вести требует адекватного, бытийного же ответа. Таким образом, корень трагедии Раскольникова лежит в пропасти между его, пусть превращенным, восприятием абсолютной вести и негативно вершинным, но бытовым, по сути, действием. Диапазон между ними столь огромен, что Раскольникова и в остроге не мучает совесть, так как она бытийно эксплицируется равномощной ответственностью, которую не признает герой романа: «Конечно, нарушена буква закона и пролита кровь, ну и возьмите за букву закона мою голову… и довольно».