Смуглая дама из Белоруссии - [42]

Но в 1942-м мама уже не обращала на Гейбла никакого внимания. Не стала даже смотреть, как он складывает вещи. Один из любимых сынов военно-морских сил уехал в спешке, позабыв свою противовоздушную каску и вручив мне небольшой презент — пять чеков по одному доллару, тратить в его отсутствие. Я был рад его отъезду. Теперь не надо было следить за матерью, приводить ее в порядок и таить ее печаль, готовить отцу гуся и накачивать его виски, чтобы он не заметил, как тяжко она молчит.

В тот же день, как он уехал, появился мамин воздыхатель. Даже не знаю, как еще его назвать. Он представлялся моим дядюшкой, но у него не было наших знаменитых скул и татарских глаз. Так что вряд ли он принадлежал к той ветви монгольских евреев, что держали в страхе Кавказ, покуда их не подмял под себя Великий Тамерлан. Чик Эйзенштадт был ражим детиной и раньше работал с мамой в манхэттенском магазине модного платья. До замужества она трудилась швеей. Если верить Чику, все в магазине были в нее влюблены, но лишь он один остался ей предан на долгие годы. До войны он перебивался чем придется. Единственным из моей «родни» Чик побывал в Синг-Синге. Хорошо иметь в семье бывшего заключенного! Чик травил байки о крупных преступниках. И был прекрасно осведомлен о папиных перемещениях. Появлялся сразу же, как только сержант Сэм делал шаг за порог.

Он пригласил нас прокатиться на своем «кадиллаке». Вообще-то авто Чику не полагалось. На бензин ввели ограничения, и увеселительные поездки воспрещались. Но Чик снабжал дефицитными шелковыми чулками генеральских и военно-чиновничьих жен. У него имелось удостоверение шофера «нужных людей» — врачей и воротил с военных заводов. Полицейские заглядывали в машину, видели маму и улыбались, а меня называли «юным пионером Рузвельта».

Благодаря Чику мы попали на Манхэттен: он отвез меня в гавань — смотреть на океанские лайнеры, которые, накренившись, стояли там со своими трубами — ну просто спящие красавицы, и меня охватило неведомое прежде волнение. Лайнеры были огромадные — я и представить себе такого не мог. Он несли на себе печать какого-то иного мира, до которого мне из Бронкса было как до звезды. Единственным мостиком в этот мир был для меня Чик.

Он не пытался меня подкупить, не дарил дорогих подарков, могущих унизить отца в моих глазах. Зато отвел нас на Гранд-бульвар, в единственный белорусский ресторан, «Суровые орлы», где его дружки пожирали нас глазами; сидя за трапезой со своей тайной семьей, он обливался потом. Синг-Синг подорвал его здоровье. Он кашлял не переставая, и руки у него до сих пор тряслись от побоев: сокамерники частенько его избивали. Чику было тридцать пять лет, на три года больше, чем маме, но после Синг-Синга он поседел и походил на повидавшего виды ветерана войны.

Он взглянул на маму, застывшую перед тарелкой с пирогами, и спросил:

— Фейгеле, что случилось?

Маму звали Фанни, но поклонники и друзья обращались к ней Фейгеле, что на моем татарском языке значило «птичка».

— Могилев, — ответил мама.

Всего одно слово. Но Чик обо всем догадался.

— Твой брат, школьный учитель. От него перестали приходить письма. И ты до смерти за него волнуешься.

— В Могилеве фашисты, — сказал я. — По радио передавали, Чики.

Чик бросил взгляд на горестную маму.

— По радио, бывает, лгут. Это называется пропаганда.

— Немцы платят радио, чтобы оно говорило неправду?

— Я не сказал — немцы. Это может быть Белый дом. Президенту и денег-то отстегивать не приходится. Что, не вникаешь? Президент говорит о поражении, которого на самом деле не было. Гитлер расслабляется и теряет бдительность. И тут мы его — хлоп!

Я с Чиком не спорил. Спекулянту такие вещи лучше знать. И все же не верилось, что Рузвельт сочинил насчет Могилева.

— Фейгеле, если письмо было, я его найду.

После ресторана мы отправились на почту. Почтмейстер в шлепанцах сверлил взглядом маму и ее спутника, тот тоже в долгу не оставался.

— Мистер, а не мог ли кто из ваших работников намухлевать с почтой?

— Исключено, — заявил почтмейстер.

Но тут Чик набил его карманы шелковыми чулками, и он сказал:

— Пойдемте, я помогу вам поискать письмо. Оно должно быть где-то здесь.

Они обшарили подсобку, перетряхнули все мешки, но письма из Могилева не нашли.

— Сожалею, миссис Чарин, — сказал почтмейстер. — Почта из России еще хоть как-то просачивается, а из Белоруссии не было ни строчки.

Фейгеле слегла.

— Вы мои суровые орлы, — бормотала она, щурясь на нас с Чиком.

Она была совсем плоха. Чик позвал своего доктора, тот осмотрел ее и заявил, что не умеет лечить разбитое сердце и угасший вкус к жизни. Посоветовал санаторий в Катскиллах — туда он направляет всех сложных больных.

— Док, — сказал Чик, — это вам не какая-то там больная. Это божественная женщина, Фейгеле. Она ждет письма из Могилева.

— Вы волшебник. Вы знаете, как раздобыть шелковые чулки. А тут какое-то вшивое письмо? Однако с чего такие страдания? У нее там что, сердечный друг остался?

— Брат, — ответил Чик.

Доктор вытаращил глаза:

— Не слишком ли — по брату так убиваться?

Чик сгреб его за воротник, что — тогда я этого не знал — было очень смело. Тот доктор был личным врачом Меира Лански