Смотритель - [63]

– Я и говорю, что нет здесь таких собак…

– А я ему: офицер, что ж ты, так твою и растак…

Маруся, морщась от мата, уже спешила со своей тарелкой на улицу, как вдруг слух ее уловил среди обсуждений дорожных забот слово «петух», и она вернулась, будто решила заказать еще и сок.

– Просыпаюсь, а он орет, как резаный. Ну, думаю, пойду гляну, хозяева уехали, мало ли что по нынешним-то временам. Подхожу – а грозища-то какая была…

– Да. Последний раз такая гроза, помнится, была, когда «Комсомольск» потонул.

– Вот именно! Подхожу я, значит, поближе и вижу, едрит твою лапоть, огромная такая скотина через забор евонный перепрыгивает и в зубах что-то белое держит. А Костерок у ней на голове сидит и клювом все по глазам норовит дать.

– Брешешь!

– Вот те свят! Я и заори сдуру. И Петька, видно, испугался, что ли, дернулся, и тварь эта сразу же ношу свою плюнула. Лапой его хвать. Ну и придушила, как миленького. А потом опять ношу свою подхватила и огородами к реке.

– Так, может, это подлецов-Рябикиных пес?

– Не, у тех волкодав, а это чистый телок, голый, пятнистый – страх.

– А что же он нес-то?

– Да леший его знает, может, белье какое иль книгу. Господи, до чего дожили, собак воровать натравливают. И было бы у кого! – Мужик в сердцах плюнул прямо на пол, а Маруся, гася улыбку, вышла во двор, где под единственным зонтом-грибком ее ждал Павлов.

Глава 23

В павловской квартире, несмотря на весь ее демократизм и полную безалаберность, Маруся почувствовала себя неуютно. Ей не хватало простоты быта, не того, когда все делается по минимуму из-за лени или бедности, а когда человек осознанно сокращает свои требования к быту. Маруся еще в юности, бродя по роскошным эрмитажным выставкам, поняла всю бессмыслицу нахождения множества шедевров в одном месте и постепенно приучила себя довольствоваться одной, но прекрасной севрской чашкой, одной, но старинной чайной ложечкой с витой ручкой и увядшей от времени розой в мягком углублении, одним кольцом с удивительной огранки бриллиантом и так далее. И она никогда не уставала наслаждаться этими вещами, постоянно находя в них все новую и новую красоту. У Павлова же повсюду было разбросано множество дорогих и хороших вещей, но они были никому не нужны здесь, и эта их неприкаянность делала их скучными и некрасивыми. Впрочем, благодаря своей любви к хозяину этого бардака Маруся скоро стала считать все это лишь разбросанными игрушками ребенка, маленького большого мальчика, который вот уже много-много лет никак не может разобраться и, наконец, понять, что же все-таки находится внутри у машинки. Павлов все свободное время проводил в путешествиях по Интернету, а потом, прижавшись щекой к ее горячим, все еще летним, негородским ногам, рассказывал ей обо всем, что удалось узнать. Но все это были только крохи, которые рассыпанной тонкой цепочкой уводили их не туда, давая обманное и зыбкое ощущение знания.

– Это же было совершенно уникальное заведение! – с жаром, будто сам заканчивал Тенишевку, говорил он. – Представляешь, никаких оценок, ни за успеваемость, ни за поведение! Драться – пожалуйста! В меру, конечно. Старшим – курить, хотя только в надлежащее время и в надлежащем месте. Формы нет, подумаешь, там беретик какой-то. И главное – не выгоняли! По душам поговорят, и хватит. И никаких экзаменов… Рай, сущий рай.

– А, может быть, хорошая розга в детстве и не помешала бы, – смеялась в ответ Маруся. – Особенно ему.

Павлов умерял восторги, но скоро начинал опять:

– А предметы! А само здание…

– …фантастически теперь испорченное.

– Обсерватория, рекреации, лаборатория…

– …ну да, базаровщиной заниматься, лягушек резать…

– …столярка!

– Особенно ему, конечно, столярка!

– А не скажи: аристократа всегда тянет на дерьмецо.

– Я и не сомневалась, что он, конечно же, упивался столяркой. Как же: запах стружки и скипидара доставляют куда большее наслаждение, а, главное, создают куда меньше проблем, чем атмосфера духовного энтузиазма.

На подобных замечаниях Павлов скисал окончательно и был вынужден признавать, что успехи у их подопечного были весьма посредственные, что русского языка «совсем не знает», как писалось в отзывах, в математике слаб так, что надо заниматься с репетитором, «в немецком слаб»… – Помнится, потом всю жизнь хвастался, что, живя столько лет в Германии, языку не научился и в жизни ни одной книги по-немецки не прочел. Стыд, – заканчивала Маруся. – Словом, как это говорил какой-то их препод, «слог и стиль есть, сути нет». Павлов сдавался, скорее, чувствами, чем головой, признавая это отсутствие сути, которое представлялось ему шаткими зыбями беспочвенного Петербурга, где даже сама земля привозная. А совсем недалеко, за Оредежью, расстилались золотые поля и боры, и прочно стояли дома, и люди веснами стояли в черной земле по щиколотку… И тогда он с еще большей жадностью привлекал к себе Марусино тело, пахнущее лесами, и лугами, и еще немного – дикой животной волей.

* * *

Спустя день после их появления в городе домой вернулся и Сирин, который воспринял Марусю как нечто само собой разумеющееся. Пес сытно ел, крепко спал и более не выказывал никаких поползновений к побегу. Иногда Маруся, лежа на павловской руке, приоткрывала глаза и видела, как пес смотрит на них, занявших его «законное» место, почти покровительственно, и взгляд его мало чем отличается от того, каким глядел на них Вырин в то утро на крыльце. Однако с каждым днем карие глаза пса становились почему-то все более печальны.