Смотри: прилетели ласточки - [56]

– Видишь, уже не рычит, – Диана Рафаэлевна достала вторую половинку сосиски. – Я с ним давно общаюсь. Реакция у него мгновенная, да и вообще много чего умеет. Правда, я все равно его боюсь. Кто знает, что там у него на уме…

– А можно я тоже попробую? – спросил Лешка. – Я не боюсь, правда.

– Ну, держи! Только смотри, чтоб за пальцы не ухватил. Оттяпает, и пикнуть не успеешь.

Осторожно приподняв сосиску за хвост, Лешка сказал: «Сидеть!», все же сомневаясь в успехе. Однако Чезар послушно сел, булькнув в нос, и вперился в сосиску немигающими желтыми глазами. Не желая испытывать терпение зверя, Лешка, неуклюже ухватив сосиску рукой в перчатке, протолкнул ее внутрь, и вдруг в мгновение ока железные челюсти щелкнули, казалось, возле самого носа. Чезар почти вдавил морду в железную сеть и вместе с сосиской ухватил кончик перчатки. Лешка, не успев даже испугаться, отдернул руку, а перчатка застряла, и пес перехватил ее, атаковав стремительно, как тигр, и, радостно подпрыгнув, затянул перчатку в вольер. Теперь у него появилась игрушка!

– Вот сволочь, – спокойно сказала Диана Рафаэлевна. – Пальцы хоть целы?

– Целы, – Лешка подул на руку. Средний палец Чезар, кажется, слегка прикусил. Самый кончик, но не до крови. Так, только слегка саднило.

– Я же предупреждала: осторожней. Такого ценного работника чуть не съел.

Чезар, прихватив перчатку, убрался в самый дальний конец вольера за перегородку и, высунув оттуда морду, глухо клокотал, давая понять, что сегодня больше не собирается общаться.

– Впрочем, первыми всегда съедают тех, кто поинтеллигентней. Не стыдно тебе? – Диана Рафаэлевна продолжала выговаривать псу. – Почему бы тебе Кизила не съесть? Я бы даже не возражала. Потому что как представитель своего биологического вида Кизил гораздо менее развит, чем ты. Он ведь даже не научился говорить по-человечески. А грамоте он вообще не обучен, почитай постовой журнал…

Последняя фраза, похоже, относилась к Лешке, поэтому ему нужно было что-то ответить, но он не мог сообразить что.

– Диана Рафаэлевна, – наконец нашелся он. – А как же вы ведра таскаете на дальние посты? К старой проходной, например? Вам же тяжело, наверное.

– А я их и не таскаю, – Диана Рафаэлевна тряхнула красивой головой с тяжелым пучком. – Их за меня Коля носит. Сам предложил. Вот, говорит, Диана Рафаэлевна, я не позволю, чтобы ты тяжести таскала. Пока я жив, говорит, не позволю. Потому что ты женщина. Так прямо и сказал, представляешь?

– Колян?

– Ну да, – Диана Рафаэлевна слегка сникла. – До сих пор бывало наоборот: ты – баба, так вот давай работай.

– Какая же вы баба? – искренне удивился Лешка. – Это кто же так говорит?

Диана Рафаэлевна махнула рукой.

– Так все это странно… Столько лет работала с людьми. В газете, потом в журнале. И так бы и работала дальше, если бы не уволили. А вот сюда пришла – и всякий раз собаки радуются, стоит мне только появиться в воротах, улыбаются, хвостами виляют. Такого прежде никогда не было, чтобы коллектив так радовался моему появлению.

– Коллектив… собак? – осторожно переспросил Лешка.

– Собаки, люди – какая разница. Главное, я только теперь ощущаю, что делаю что-то очень важное. Вот накормишь собак – и они играть начинают, обниматься лезут. А людей сколько ни корми, им все мало! – Диана Рафаэлевна сказала с явной досадой, будто вспомнив что-то очень неприятное.

Лешке очень не хотелось возвращаться в бытовку, в табачный дым и обычную полузлую перебранку, хорошо сдобренную матом. Взяв на поводок Арбата, который сидел на самом входе в питомник, он направился к озеру. Там обычно никого не бывало и можно было спокойно подумать, что же предпринять дальше. Арбат, молодой крупный «немец», весело трусил впереди, почти не натягивая поводок. Лешке очень нравились такие моменты, которые вроде бы тоже считались работой, а на самом деле были обычной прогулкой с собакой, засидевшейся на посту возле будки. На полдороге, возле портового склада, который почему-то ласково назывался Муреной, Лешка поймал себя на том, что произносит вслух: «Что же делать? Что же нам делать?» Смутившись, хотя никто этого не слышал, он произнес уже осознанно: «Что же нам, Арбат, делать?» Совершенно ясно, что никто не собирался всерьез расследовать гибель Чернышки. Ее попросту списали, ведь рано или поздно в питомнике списывают всех собак как отслужившее свой срок оборудование.

Озеро волновалось. Правда, почему-то только справа от пирса. Волны с рокотом набегали на каменистый берег, с шумом и пеной разбиваясь о круглые валуны. Слева, у причала, где дневал и ночевал катер, который в постовом журнале назывался «объект 161», вода плескала спокойно, робко. Лешка повел Арбата берегом, вдоль линии пенного прибоя. В волнах ощущалась древняя неодолимая сила, рядом с которой человек всегда чувствует робость, особенно если остается в одиночестве. Когда они с Арбатом вышли на песчаную отмель, вылизанную прибоем, пес как-то заволновался, коротко лайнул на волну и чуть попятился, как будто она была живой, хотя на самом деле это была просто вода – такая же, как у него в миске. Тогда Лешка понял, что Арбата никто никогда не приводил к озеру. Он всю жизнь просидел возле будки на входе в питомник или в лучшем случае дежурил ночами на металлоскладе возле блока «П». «Буду водить сюда по очереди всех собак», – подумал Лешка безотносительно к недавнему «что делать».