Смола - [3]

— Что вам с того?

Он просто смотрел на неё, не собираясь ничего объяснять. Хельга какое-то время глядела ему в глаза, потом потупилась. Никогда она не слыхала, чтобы чужаки приходили к соломенным вдовам и заключали с ними сделки… да ещё такие… странные.

— У тебя есть время до ночи, — сказал чужак и вдруг, рывком наклонившись, зажал ей рот с такой силой, что Хельге показалось, будто у неё вот-вот хрустнет челюсть. Она хотела зажмуриться, но вместо этого лишь распахнула глаза шире, не в силах вынырнуть из мутного белого лица, такого обманчиво человеческого.

— И молчи, — проговорил он.

Она кивнула, но он уже отпустил её и шёл к выходу. Мгновение Хельга сидела, не в силах пошевелиться, потом снова вскочила и крикнула:

— Кто вы?

Чужак обернулся. И сказал — без тени улыбки:

— Можешь считать меня дьяволом.

Кого я ненавижу… кого я больше всех ненавижу?

Она знала ответ на этот вопрос. Давно уже знала. Просто думала об этом не как о ненависти. Как о чём-то другом. А теперь — да не всё ли равно? Верёвку она намотала на руку, от запястья до локтя. Идти пришлось через всю деревню, и Хельге не хотелось привлекать лишнего внимания. Впрочем, бабы у колодца её увидели и громко забранились, но она даже не обернулась.

Если чужак сказал правду, то ещё до ночи она увидит своего Кристиана, а больше её ничто не заботило. Никогда.

Домик Ингрид тоже стоял на отшибе, только с другой стороны. Она перебралась туда после смерти родителей, и это было её решение — хотя чего только Хельга потом не натерпелась, когда на неё посыпались упрёки в том, что-де мало того что мужа у хорошей женщины увела, так ещё из дому бедняжку выгнала. Кристиан говорил, чтобы она не смела слушать этих дур. Она и не слушала. Тем более что сама Ингрид ничего не говорила. Вообще. Ни об этом, ни о другом… даже когда у неё родился сын. Сын Кристиана. Она и этого не говорила, да и начало беременности как раз совпало с разрывом, но… всё было ясно без слов. При одном только взгляде на этого мальчика. Губы, волосы, глаза — всё отцовское. Кристиан ходил потом к Ингрид один раз. Долго сидел. С тех пор только приносил деньги и игрушки для сына, которые сам выстругивал из дерева. Получалось красиво, затейливо. Ингрид раскрашивала их разноцветной глазурью, и ни у одного ребёнка в деревне не было таких игрушек. Кристиан потом смотрел на своего мальчишку, возящегося с ними в пыли — издалека, — и улыбался. И Ингрид улыбалась тоже.

А Хельга смотрела на них и ненавидела, ненавидела…

Боже, как же она её ненавидела. За эту разноцветную глазурь.

А когда Кристиана забрали, разумеется, по деревне пошёл шумок: дескать, божья кара. Хельга, и без того не особо дружившая с соседками, рассорилась с ними вконец. А Ингрид всё так же молчала. Только теперь всякий раз прижимала к себе мальчика, стоило Хельге пройти мимо. Будто боялась, что отнимет. А ей… ей почти хотелось. Он ведь так похож на Криста… как же похож. И улыбка теперь такая же.

Одними только уголками губ. А бабы довольно кивали: всё верно, украла мужика, вот и у тебя его теперь украли. А бедняжка Ингрид как была при белокуром красавчике, так и есть. И всем поделом.

Говорили они так и хихикали, а Хельга молча стискивала немеющие губы.

И теперь она ненавидела не Ингрид. Что ей Ингрид, если она даже ребёнком не смогла Кристиана удержать?.. Но это только казалось — на деле она всё ещё держала его, держала этими ясными голубыми глазами, звонким детским смехом на залитом солнцем дворе, разноцветной глазурью… Он не вернулся. Но он смотрел.

Всегда смотрел. И Хельга знала, что он хотел бы вернуться. Не к Ингрид — не к ней. К ним.

И она только нажимала и нажимала на рукоятку колодезного ворота, изо всех сил, стиснув зубы так, что скулы сводило почти до боли…

Может, это и не было ненавистью. Но из всего, что можно было так назвать, это походило на неё больше остального.

Ингрид работала в поле и всегда брала ребёнка с собой. Раньше у самой юбки держала, ни на шаг в сторону. А теперь — три года уж прошло, подрос малый, да и сколько можно — сажала на самом краю поля, только изредка бросала взгляд. Стоял июль, солнцепёк, некошеная рожь — по пояс. Было совсем нетрудно подкрасться со стороны, схватить ребёнка, накинуть на голову подол, заглушив крик. Ингрид скоро обнаружит пропажу, но ведь до соснового бора, что с другой стороны поля, сто шагов от силы.

В бору было темно и прохладно, хвоя хрустела под ногами и пахло древесной смолой. Мальчишка глухо кричал и бился, но совсем слабенько — крепкие руки Хельги удерживали его без труда. Содрав обмотанную вокруг предплечья верёвку, Хельга накинула петлю на щуплую детскую шею, затянула изо всей силы, душа крик.

Лицо мальчика покраснело, он вцепился в верёвку пальцами, отчаянно таращась на тётушку Хельгу, с которой жил папа, но которую матушка наказывала уважать, что бы там ни болтали соседские мальчишки… Хельга поволокла сына Кристиана по земле, как щенка, оглядываясь в поисках дерева с достаточно низким суком.

Такое дерево в поле зрения нашлось лишь одно, и под ним стоял чужак.

Тот же или другой — Хельга не сразу поняла. На миг ей показалось, что он и был этой сосной — прямой, чёрный, неподвижный. Здесь, в полумраке, он казался человеком ещё меньше, чем прежде. И Хельга вдруг подумала — впервые, похоже: а кем же всё-таки были эти существа, с лёгкостью поработившие её народ и теперь так же легко заставившие её убить сына человека, которого она любила? И зачем им это? Господи, зачем?..