Смиренное кладбище - [8]

Ирка поджала губы, но графин взяла, налила полстакана.

— Ирка, а чего ты на него такая злая? На Воробья?

— А то, что Васька со мной расписаться хотел! Заявление уже подали!

— Э-э… — понимающе протянул Кутя, — тогда другой расклад. Тогда конечно…

Он прошелся по комнате, подошел к детской кроватке, где в грязных мятых пеленках сидел сын Воробья Витя. Ребенок молча сосал ногу плюшевого слоника. Кутя помахал пальцем перед ним.

— Не обращает…

— Чего?

— Не обращает, говорю. Я ему козу, а он и не смотрит.

Ирка махнула рукой:

— Недоделанный он у них: и орать не орет, и глаза косые… Недотыканный.

Ирка ушла на кухню.

— От сивухи, может? — вслух подумал Кутя, оглянулся на дверь: мигом приложился к графину и сел на диван. — Васька-то пишет? — спросил он и ковырнул мозоль.

— Ты уж спрашивал. Пишет. Мне…

— Еще б он Воробью писал!.. Сперва топором, а потом письма писать?..

— Знаешь, Куть, — Ирка присела рядом. — Только никому! — Она доверительно погрозила пальцем. — Никому, слышь! Алешка ему три посылки отправил: к Новому году, на день рождения и на Майские недавно.

— Ну, дают! — Кутя бросил мозоль. — Хлестались, как вражье заклятое, один другому чердак развалил! Дают, братовья!.. А с другой стороны… — Кутя пожал плечами и оглядел комнату в чистых обоях, шкаф с посудой, высокий холодильник. — С другой стороны, Васька ему топором жизнь выправил. Что Воробей до больницы знал? Водяру рукавом занюхивал. Да эту, Валентину свою, поил. Ты дома у него была тогда? А-а… А я часто, с бабой своей как поругаюсь — и к нему. Кровать у него тогда стояла, не такая, железная, стол да две табуретки. А ты говоришь. Без водки человеком стал, только что глухой. Может и к лучшему: психовать меньше будет.

— Чего ж он не едет?

3

Воробей вышел из прокуратуры. Дрожащими руками сунул сигарету в рот, затянулся… И еще, еще… И только когда все нутро заполнилось ядовитым, режущим дымом, опомнился: не тем концом сигарету закурил — фильтром. Он отдышался, вытер глаза. Пройдет!.. В шесть секунд!.. Главное, там — обошлось. И характеристику прочел, и ходатайство треста. В суд передали, но обещали, что обойдется или дадут условно. Только чтоб документы все на суде были. Хорошо, если не сидеть. С такой башкой много не насидишь — до первой драки.

Воробей с удивлением смотрел по сторонам: район вроде тот же, а что-то не так. Он щурил глаза и озирался, как приезжий. Потом пошел… Теперь пахать и пахать, и все будет путем. Через год пластинку вставлю, может, слух проявится, а и не проявится — обойдусь. Воробей шел и шел, не думая, куда идет. Очнулся он в магазине, в винном отделе. Тупо уставившись в бутылки на прилавке, он засосал носом воздух и, сдавленно зарычав, одним прыжком вылетел из магазина. Еще чуток, и хлестнул бы он из горла. От подступившей вдруг боли Воробей закусил губу и, потрясываясь, заныл. Только бы не началось, только бы не началось…

Он стоял у троллейбусной остановки, упершись головой в стеклянную панель. Ждал, когда отпустит. Подошел троллейбус. Пустой. Воробей плюхнулся на свободное место. Так и ехал — голова на спинке переднего сиденья. На конечной Воробей почувствовал себя уже вполне. Ладно, главное — не посадят!.. Домой вот неохота… Утром Вальке нос разбил. Чудной у него все-таки характер, бестолковый: трояк просила на опохмелку, не дал, да еще в бубен вписал, а потом сам Ирке сказал — у них ночевала, — где самогон спрятан, чтоб налила ей чуток… Да… Может, к Мишке поехать?.. Говорил, стережет сегодня свой музей. Переулок еще смешной. Вшивый Вражек?.. Сивый Вражек?..

Переулок оказался рядом с метро. Сивцев Вражек. И музей рядом. Здание, правда, не Бог весть. Воробей представлял себe музей — вроде дворца. Как Музей Красной Армии. А этот — невидный, двухэтажный…

Чугунные воротца были раскрыты. Воробей вошел во двор и, в нерешительности потоптавшись у двери, нажал кнопку.

— Здорово, могильщик хренов! — гаркнул он при виде Мишкиного умления. — Дай, думаю, сурприз устрою.

— Ну как?

— Обещались не посадить. А там кто знает…

Он вошел в вестибюль и оробел: наборный паркет, картины… Больше всего Воробья поразил рояль. Роялей живых он не видел, только у Петровича — пианино.

— Работает? — он кивнул на рояль.

Подошел, осторожно ступая по паркету, поднял крышку, потрогал клавиши… Над роялем висела панорама старого города.

— Это чего?

— Москва, не узнаешь?

Воробей прищурился.

— Очки, зараза, надо… А-а… точно! Москва-река! А Лианозово где?

— Какое еще Лианозово! Это же двести лет назад.

— Точно! — кивнул Воробей. — Кольцевой-то еще нe было… А там что? — он кивнул на опечатанную дверь.

— Экспозиция, — ответил Мишка.

— Чего?

— Комнаты его!

— Кого?

— Как кого, Герцена.

Воробей с уважением посмотрел на дверь, подергал за бронзовую ручку:

— А ключа нету? Взглянуть бы…

Мишка полез в стол за ключом.

— Слышь, Миш, он сам-то нерусский, фамилие чудное?

— Русский. Там какая-то история вышла с родителями, я подробности забыл, — сказал Мишка, открывая дверь.

— Да какого ж ты!.. — возмутился Воробей. — Стережешь, а кого стережешь — без понятия!

Особо Воробья ничего не заинтересовало, только вот канапе и гусиные перья. На канапе он попытался примастыриться, но потом сообразил, что не для лежки оно — для красоты, а может, на него ноги клали.