Смеющиеся глаза - [18]

— А вы бы могли уехать с границы ради жены? — нетерпеливо спросил я.

— А вы могли бы бросить писать? — вопросом на вопрос ответил он.

И я понял его.

— Э, все пустое! — промолвил он немного погодя. — Вам совсем другое нужно. Что, вы за этим приехали?

Немного подумав, он добавил:

— Помните, я спрашивал вас, могли бы вы прожить здесь пять или, скажем, десять лет? И жаловался. А все это ее вопросы. И ее жалобы.

Я больше ни о чем не спросил его. Впоследствии я пожалел об этом. Никогда больше за все мое пребывание на заставе Нагорный не говорил со мной на эту тему так подробно и так откровенно.

Я долго лежал, размышляя о жизни и любви, старался поставить себя на место Нагорного. Мне очень хотелось помочь ему.

Лишь к утру я задремал.

7

Рядовой Смоляков, парень с удивленно-насмешливым взглядом, собирался осенью «на гражданку» и потому чувствовал себя особенно независимо. Он покровительственно-небрежным тоном разговаривал с молодыми солдатами, считая своим непременным долгом проехаться по поводу какой-нибудь слабости каждого из них. Службу в наряде он нес отменно, стрелял лучше всех, на политзанятиях затевал дискуссии и числился штатным оратором, особенно любившим выступать в присутствии какого-нибудь проверяющего. Смоляков смело высказывал критические замечания, на собраниях не мог высидеть без того, чтобы не пустить какую-нибудь едкую реплику. Молодые солдаты прислушивались к нему и рассказывали о его проделках с чувством восхищения и неприкрытой зависти.

От них я узнал, например, что Смоляков определяет свое отношение к новому человеку на заставе в зависимости от того, сможет ли тот обуздать его строптивую кобылу. Однажды какой-то майор, занимающий довольно солидную должность, прибыв на заставу, решил увековечить себя снимком, запечатлев свою личность в воинственной позе верхом на коне. Смоляков подсунул ему рыжую кобылу, и та долго издевалась над незадачливым седоком. Когда майор, потный и взъерошенный, уронив фуражку, все же забрался в седло, кобыла, чувствуя слабый повод и поняв, что седок уж очень неуверенно держит себя, понесла его по двору, то и дело вставая на дыбы. Майора пришлось снимать с лошади. А Смоляков, вволю нахохотавшись, серьезным тоном сказал ему:

— Самая смирная кобыла на заставе, товарищ майор. Что с ней происходит? Она, должно, фотографироваться не любит. Как увидит «фэдовский» фотоаппарат, так и на дыбы. Скромная кобыла!

Раздосадованный майор, пообещав посадить Смолякова на гауптвахту, ушел, а Смоляков жаловался своим друзьям:

— Видали? Еще неизвестно, кому на гауптвахту! Ты сперва ездить научись, а потом на заставу милости просим. А еще зеленую фуражку надел.

И когда ему пытались доказывать, что майор — специалист в других пограничных вопросах и что не обязательно каждый должен уметь ездить на коне, да еще в атомный век, Смоляков невозмутимо отвечал:

— Дальнобойная ракета на границе неприемлема. Сколько граница будет, столько и кони будут. И я так смотрю: можешь на коне ездить — иди на границу, не можешь — работай себе бухгалтером или стихи пиши.

Особенно любил подтрунивать Смоляков над Костей Уваровым. При всяком удобном случае он напоминал ему о Зойке, уверяя, что она с первого же дня после свадьбы будет командовать Костей не хуже старшины Рыжикова или лейтенанта Колоскова и навечно установит матриархат.

Доставалось Косте от Смолякова и на занятиях по физподготовке. Эти занятия были для Уварова самыми мучительными. В этом мне как-то пришлось убедиться.

Уже перед построением в спортгородке Смоляков под общий хохот объявил:

— Ожидается выступление олимпийского чемпиона по гимнастике Константина Уварова!

Занятия проводил Колосков. Он стоял в своей любимой динамовской майке и спортивных брюках, внимательно наблюдая за тем, как идет дело. Только что он вернул в строй пограничника, который нечетко вышел к снаряду, и заставил проделать все сначала. Увидев меня, Колосков строго сказал:

— Показываю еще раз.

Он легко, свободно и красиво подошел к турнику, остановился под ним, даже не взглянув на перекладину, затем пружинисто отвел руки назад, чуть присел, одновременно приподнимаясь на носки, и тотчас же легким изящным движением оттолкнулся от земли, цепко схватился за перекладину. Он весь прогнулся, вытянув носки, зафиксировал свое положение и, чуть качнув корпусом, без всяких усилий занес ноги кверху и очутился на турнике. Потом расчетливым, экономным движением соскочил вниз и, четко повернувшись кругом, скомандовал:

— Очередной, к снаряду!

К снаряду подошел Евдокимов. Он выполнил упражнение довольно чисто, хотя и без того изящества, какое так отличало Колоскова. Лейтенант остался недоволен.

— Толстеть начинаете, Евдокимов. Животик отращиваете.

Вслед за Евдокимовым вышел Уваров. Фигура его сейчас была несобранной, и он, как ни старался, шагал к турнику тяжело и вяло. С усилием схватившись за перекладину, он тут же едва не сорвался с нее. Он попробовал проделать упражнение еще раз — получилось значительно хуже.

— Мертвая хватка, — презрительно процедил Колосков. — Мешок с костями.

Уваров все еще размахивал ногами, но силы уже покинули его.