Сметая запреты: очерки русской сексуальной культуры XI–XX веков - [70]

.

Интимные отношения в представлениях благовоспитанных девочек превращались во что-то «мерзкое», «грязное», «отвратительное», унижающее и порочащее их возвышенную натуру. Юная Ж. Пастернак (сестра известного поэта Б. Пастернака) размышляла: «Любовь – это тоска, томление, простодушие и возможное счастье; и совсем другое – отвратительные физиологические спазмы, острое, но позорное удовольствие… Для меня физиологическое желание всегда ассоциировалось с крайним омерзением»[972]. В итоге без ума влюбленные девочки отказывались от своих чувств, если вообще осознавали характер потенциальных отношений.

«Я обратила внимние на слова Всеволода: „Я ревную Вас к платью, к одежде, они близко к вам“… Что же он хотел этим сказать? Близко ко мне… но ведь мы сидели нынче рядом… а… он хочет быть ближе… а?.. Неужели, неужели он хочет меня неодетую? Ой, господи, прости меня! Что же это такое? Зачем же это нужно?.. Я совсем не такая красивая, да и зачем?.. Я никогда не думала даже, что увижу когда-нибудь хоть полуодетого Всеволода… и вдруг мне предстало, что ведь когда мы поженимся, я буду спать с ним в одной комнате и он увидит мои руки, шею… Нет!» – отчаянно рассуждала юная барышня[973]. Тяжелые переживания девочки были вызваны тем, что она не могла представить, что тело, принадлежавшее только ей, вдруг станет предметом для манипуляций (его будут «осматривать», «прижимать», «держать» и «обладать им») со стороны кого бы то ни было.

Драматичность своего положения передала Оля Сваричовская, которая описывала первое признание и последующий поцелуй: «Мы остановились у двери моей комнаты, и он спросил опять: „Значит, невозможно быть откровенной?“ Мне показалось, что мое сердце рвется от его слов, слезы навернулись на глаза, я сделала страшное усилие, чтобы не упасть в истерику, даже сказать, что я его люблю, я не могла»[974]. Из сообщения девочки видно, что ею овладело страстное желание близости с любимым человеком. Не осознавая того, что с ней происходит, Оля точно знала, как не должна себя вести. Здесь же она признавалась, что балансировала на грани истерики. В итоге выстраивалась цепочка отношений: страсть, ее репрессирование, истерика – анамнез для психиатра. В состоянии подавленного, нереализованного сексуального чувства девушки могли находиться вплоть до замужества.

Доказательством репрессированной девичьей сексуальности были сновидения, которые девушки описывали на страницах собственных дневников (в начале XX века это стало модной тенденцией, видимо, под влиянием распространившихся идей психоанализа)[975]. В качестве наиболее яркой иллюстрации можно привести эротический сон девятнадцатилетней Ольги Лопухиной: «Сегодня я нахожусь в каком-то опьянении и спокойствии… благодаря сегодняшнему сну. Снится мне, что я вхожу в какую-то пещеру, и в полной уверенности, что там что-то очень страшное меня зарежет или задушит… Я все иду и иду, вдруг натыкаюсь на дверь, отворяю ее и вижу массу мальчиков, сидящих в классе… На кафедре сидит молодой учитель, в каком-то мундире, у него большие серые глаза… и вообще приятное лицо. Я преспокойно вхожу в класс и сажусь на стол. Учитель подходит ко мне и начинает медленно кружиться вокруг, будто бы хочет испугать меня, но я совсем не боюсь и питаю к нему большое доверие. Все это кончается тем, что учитель влюбляется в меня, я чувствую, как он подходит ко мне все ближе и ближе, и я уже слышу его дыхание, и вдруг он обнимает меня и целует. Тут я испытываю всю прелесть его любви, вполне отдаюсь ему… и просыпаюсь. Чудный сон, хотя и грешный»[976]. Не обязательно быть психоаналитиком, чтобы правильно интерпретировать этот сон. «Пещера», «мальчики», «молодой учитель» – метафоры либидозного инстинкта молодой женщины. Откровенный эротический сон привел девушку не только в возбуждение, но и действовал успокаивающе, частично снимая сексуальное напряжение. Описанный сон свидетельствовал о существовании большого сексуального желания и невозможности его удовлетворения.

Вспоминая годы юности, старшая дочь Л. Н. Толстого Татьяна признавалась, что внезапно ее стал страстно интересовать вопрос о характере отношений между мужчиной и женщиной. Она не знала человека, который мог бы дать ей столь необходимые ответы. Татьяна отчетливо понимала, что с родителями о подобном не принято было разговаривать. В своих мучительных размышлениях она упиралась «в непроходимую стену». Девушка не понимала, что делать с нахлынувшими на нее новыми ощущениями. «Иногда набегала на меня какая-то неопределенная тревога… Хотелось новых ощущений… Грезилась мужская любовь… И я не совсем понимала, отталкивала ли она меня или привлекала… Вставало нечистое любопытство», – вспоминала Татьяна[977]. При этом родители пресекали любое проявление интереса дочери к мужчинам. Ее письма, дневники нередко перечитывались матерью и отцом, которые были убеждены, что необходимо контролировать не только поведение, но и образ мыслей своих детей. Татьяна Толстая признавалась, что ей было очень стыдно, когда отец прочитал ее послание к подруге, в котором она живо интересовалась офицерами. Лев Николаевич не только вмешался в чужую переписку, сделал строгое замечание дочери, но и заставил ее раскаяться и пообещать впредь не заниматься подобными вещами