Смертеплаватели - [131]

Когда они сбрелись к нему в первый раз, был конец ноября, и Тан переходил бульвар Сианука в возрождённом Пном-Пене. Вначале он удивился, почему автомобили не врезаются в пляшущих на асфальте, кривляющихся демонов; отчего в страхе не разбегаются прохожие. Наконец, сообразил: это что-то вроде объёмного телевидения, с которым он познакомился, воскрешая мёртвых. Но теперь оно явлено только ему… Тан был в приподнятом настроении: в столицу он приехал, чтобы навестить Чей Варин с мужем, полчаса назад в последний раз поцеловал их бутуза. И вдруг — хоровод чудовищ, леденящие сердце вопли и ещё более жуткий вой-шёпот, визг-бормотание…

Тогда они исчезли. Но нынче, среди ночи в его собственной спальне, идёт атака поопаснее, чем даже давешнее нападение двойника с пистолетом: Тана не убьют, зато душа будет отравлена. Вот, ревут, шипят, присвистывают: какими бы добрыми ни были люди, живущие в этом мире, сколь бы искренне они ни прощали былых преступников и злодеев, — он, Тан Кхим Тай, начальник коммуны перевоспитания, был и останется чудовищным убийцей! И никакие страдания, испытанные Таном в то время, когда он насиловал мозг, представляя до мельчайших подробностей свои жертвы, — никакие пытки, учинённые над собой, не отменят того факта, что сорок человек были убиты его рукой, растерзаны, прекратили своё бытие в муках, тысячекратно сильнейших, чем страсти бывшего палача. И даже если восставшие жертвы на радостях, что снова живы, благословляют Тана, — из его прошлого не уходят пистолет, удавка, граната, штыковая лопатка для кромсания тел, канистра с бензином. Потому что намерение важнее, чем результат; состояние души значит больше, чем поступок, продиктованный им. Ты хотел убивать, — в этом твоя суть, а не в чужих ранах или в чужих разлагающихся телах. Считай себя маньяком, который сорок раз промахнулся; разве главное в том, что он промазал? Нет, — главное в том, что стрелял!..

Так что же мне делать дальше, в отчаянии спросил Тан ночных гостей; как жить, как расстаться с тем, что и вправду не вытравить из души, из памяти?!

Убивай, ответили ему рычащим хором рты, клювы и пасти. Ты вошёл в этот поток, он несёт тебя, и нельзя вернуться; значит, спокойно и весело прими свою природу истребителя, отдайся своей природе, насладись ею… Скоро мы дадим тебе возможность сеять смерть без воскрешения. Только не заступай нам дорогу, когда мы придём для всех…

— Нет! — в ужасе беспредельном крикнул Тан — и дёрнул шнурок ночника. Лампа вспыхнула; в комнате не было никого. За приоткрытым окном шептались деревья Ангкора. На телевизоре стоял в простой рамке портрет её — прекраснейшей из женщин. Однажды она пришла к нему в гости, и Тан возил её на «джипе» по дорогам среди возрождённых дворцов; и, поддерживая под локоть на крутых лестницах, обомлевал и загорался так, как и в школе с ним не бывало, когда приходилось обнять девчонку.

Товарищ Виола.

Губы на фото раскрылись.

— Не бойся, — сказала она. — Давай поговорим…

Кожа на ладонях у Левкия снова пошла пузырями и полопалась; хорошо отмыв после работы руки, он смазал их оливковым маслом и отдыхал теперь, стараясь ни за что не схватиться. Конечно, можно было бы (запросто!) попросить о лечении Сферу, — но кинику этого не хотелось. То, что ладони саднили, что их надо было лечить, как бы придавало его жизни подлинность.

Он вообще избегал обращаться к механическому божеству, предпочитая самолично и добывать себе пищу, и готовить, и даже печь лепёшки. В последний раз потревожил машину, умоляя: не создавать для него вещей из воздуха и не развоплощать то, что отброшено за ненадобностью! Согражданам, воскрешённым волею Левкия, не было дано, как ему, общаться с хозяевами Сферы и получать от неё просимое; им приходилось, как встарь, заниматься трудом. Он понимал, что так надо, что иначе окажется прав скотоподобный двойник: разленятся, опустятся. Но всё же собственное превосходство над земляками казалось бессовестным; киник всегда был врагом привилегий. Потому решил не только отказаться от услуг бога-машины, но и сменить образ жизни. Более не прося милостыни на агоре, не принимая подачек, руками зарабатывать на хлеб и вино.

Дивились политы, посмеивались вначале («Левкий, да брось ты эту лопату, я тебе сразу дам денег, только поговори со мной!»); затем смирились с чудачеством упрямца, стали всерьёз нанимать его: перетаскать товар, вырыть канаву, сбегать с поручением на другой конец города… Вот, сегодня он помогал каменотёсу обновлять стену большого храма. С непривычки и кожа содрана.

Хотя у Левкия появились драхмы, он не спешил менять образ жизни. Всё так же ютился на подстилке из сена в пахнущем гнилыми раковинами закутке между скал, вблизи от моря. Вот и сейчас — лежал с намазанными маслом ладонями и начинал уже дремать под песню прибоя. И вдруг — услышал шум вокруг своего убежища. Гул и говор множества голосов.

Позднее киник рассказывал об этом — хоть, по привычке, со смехом и едкими шуточками, но как о сущем кошмаре среди бела дня. Едва он успел высунуться из норы, — потянулись к нему десятки рук, моляще забормотали голоса, заходясь рёвом и визгом. Все они были тут, орущие, в потёках обильного пота: юный Клитандр, Метрокл с поросячьим рылом, страшноглазый сумрачный Архидем; стратег Аристипп, без шлема, со вздыбленными мокрыми волосами; торговцы с рынка, вдова горшечника Хлоэ, в последние месяцы порой делившая с Левкием ложе… горожане!