Смертеплаватели - [113]

Алексей. Ладно. А нам через что прикажешь перешагивать?

Виола. Я — ничего не прикажу, жизнь прикажет. Прикажет расстаться с традицией… очень древней, очень цепкой, может быть, самой древней и цепкой… с традицией мести!

Алексей (как бы внезапно поняв что-то). Ах, вот оно что… Значит… всеобщий обычай карать преступника — это только форма мести?

Виола. А что же ещё? Сначала просто разрывали виноватого на части, потом стали вгонять месть в какие-то рамки: кодекс чести, право… Кстати, модерн тут очень долго уживался с архаикой: в «просвещённой» Америке не только придумали «предупреждение Миранды»[88], но и милейшим образом устраивали суд Линча — стихийную расправу толпы… В общем, маскировку применяли разную, а суть осталась та же: смерть нарушителю правил, установленных общиной. Или изоляция на много лет, или высылка — куда подальше…

Алексей. Но наличие смертной казни… надо сказать, сдерживало преступников.

Виола. Скажу тебе парадокс: оно стало сдерживать, когда казнь сделалась исключением. Редкостью. В средневековом Лондоне или Москве головы рядами торчали на кольях, стояли плахи, колёса, — жизнь обесценивалась. Человек чувствовал себя однодневкой, он и на свободе ходил, как приговорённый. А вор или разбойник ещё энергичнее занимался своим делом, чтобы успеть побольше наворовать, награбить, пожить в своё удовольствие до гибели. Но вот в цивилизованном обществе, где человек был уже неплохо защищён, жил долго и безопасно, смерть стала сенсацией. Ужасной сенсацией! Вспомнив о ней — призадумывались…

Алексей. Знаешь, в моё время, пожалуй, уже переставали мстить. Я встречал такое мнение: даже самого жуткого преступника больше раза не накажешь. Смерть нивелирует вину; она одна и та же и для пьяного дурня, пырнувшего кого-то ножом, и для истребителя миллионов. То же и с пожизненным заключением… У нас вообще старались не карать, а перевоспитывать, в крайнем случае лечить. Взять хотя бы Балабута — я же тебе рассказывал про его, с позволения сказать, «отсидку»…

Виола. Разумно. Дальше прогресс судопроизводства пошёл именно в этом направлении.

Алексей. Чудненько, — но ведь до сих пор не было Общего Дела! В мир вернулась уйма людей, которые привыкли совсем к другому. Привыкли мстить за свои обиды, и мстить кроваво… Ну, я понимаю, что вы ни за что на свете не разрешите, скажем, градации казней в зависимости от тяжести преступления. Но ты объясни это армянину, увидевшему живым янычара, который вырезал всю его семью с малыми детьми! Ответь-ка ему, — почему этого янычара, дожившего до глубокой старости благополучно и безнаказанно, сегодня, в эпоху всеобщей справедливости, не терзают раскалёнными щипцами?!

Виола (с крайней серьёзностью). Отвечу — но не ему, а тебе. В традиционных обществах обычное право, конечно, сохранится. И привычные формы наказания, — чтобы не было шока. Только будем всё это потихоньку… как бы это выразиться? Размывать. Даже и столь немилые твоему сердцу призраки в ход пустим. Уже, кстати, применяли: в двух-трёх развёртках являлись ангелы и останавливали палачей… В любом случае, любые варианты наслаждения чужими муками будем пресекать, как развращающие душу. Даже карая отпетого злодея, нельзя давать понять, что человек малоценен и можно безнаказанно надругаться над ним.

Алексей. Тут, пожалуй, соглашусь. Разврат душевный ужаснее всех прочих.

Виола. А хочешь ещё один парадокс? Чем цивилизованнее суд, тем меньше он руководствуется чувствами потерпевших. Судьи понимают, что они не наняты в качестве киллеров, например, тем же армянином; они просто избавляют общество от опасного субъекта. В эпоху Первой сорцреволюции даже пытались заменить понятие виновности понятием «степень социальной опасности», это было неглупо.

Алексей. Да пускай сто раз так… но что ты сейчас будешь делать с несчастным армянским отцом? Или с узником Освенцима, встретившим где-нибудь в кафе розового и цветущего эсэсовца, который отправил его в газовую камеру?…

Виола. Честно? Не знаю, что я буду делать. Ну, не дам броситься друг на друга и вцепиться в горло, это точно… Знаю одно: впереди миллионы лет. Достаточный срок для какого угодно живоглота, чтобы превратиться в нормальное разумное существо, вполне этичное. И для любого страдальца, чтобы переосмыслить своё отношение к мучителю — тем более, видя его раскаяние и исправление. А если злодей всё-таки окажется слишком упрямым и будет пытаться здесь воплотить какой-нибудь кровавый бред… (Помолчав и загадочно усмехнувшись.) Мы сочтём, что у него слишком далеко зашёл процесс обесчеловечения. Душевного некроза. Для таких у нас есть очень своеобразный способ нового воскрешения. Как-нибудь ознакомлю…

Алексей (пристально глядя на губы Виолы). Честно говоря, сейчас я бы хотел ознакомиться кое с чем другим…

Виола. Не возражаю.

Внезапно резко подавшись вперёд, она обнимает Алексея и надолго припадает губами к его губам. Видя это, впервые проявляет свои чувства — хмурится и отворачивается старик-аскет у воды.

Разбухшее вишнёвое солнце скрывается за крышами. Неповторима сиреневая мягкость индийских сумерек.

XV. Халач-виник. Юкатан. Развёртка центральноамериканских доколумбовых цивилизаций