Смертельный вкус Парижа - [88]

Среди басурман моя жена не таскалась по дансингам с творческой богемой. Париж был слишком опасным соперником для меня. Здесь рано или поздно наши пути разойдутся, и ждать этого было не легче, чем выстрела из темноты. Но я не мог признаться в этом Елене, поэтому она тоже не теряла надежды переубедить меня:

– Ты сам говорил, что в Иране у детей эмигрантов нет никакого шанса обрести родину…

Я оборвал ее:

– Это беспредметный разговор.

Она съежилась. Я сообразил, что ударил по больному месту, и быстро добавил:

– Пойми, мне так же важно вернуться, как тебе остаться. Тут своих врачей предостаточно, вон доктора Серова из больницы силком не выставишь, добровольно по выходным приходит. А там нет никого, кто бы о моих стариках позаботился. И никому другому не добиться от шаха такой финансовой поддержки, ты же знаешь.

– А мои надежды? Мои амбиции, труды?

Марусин голос заходился:

– «Хочу любить! Хочу страдать!..»

Я был по горло сыт этой цыганщиной, да и разговор никуда не вел. Я встал. Последняя рюмка была лишней, подо мной опрокинулся стул.

– Спасибо тебе, Дмитрий, за дружеское отношение и ко мне, и к Елене. И спасибо, что судьбы наши к сердцу принимаешь. Мне пора. Я пьян и устал.

Положил деньги на край стола, повернулся и пошел к дверям с таким трудом, словно меня удерживала тугая резинка. Елена крикнула вслед:

– Саша, ты куда? А как же я?

– У тебя успех и амбиции. Ты взрослый человек, сама решишь для себя.

Дерюжин догнал меня уже на бульваре Распай:

– Ты что делаешь, дурак? – Его лицо перекосило страдание. – Ты посмотри вокруг – все одиноки, как собаки, никто никому не нужен, а у тебя… у тебя такая женщина, что ради нее…

Я знал цену Елене не хуже Дерюжина. Меня взбесило, что он считает себя должным или имеющим право объяснять мне что-либо, касающееся моей жены.

– Дмитрий, ты спас меня от смерти, а ее, может, от чего-то похуже смерти. Я тебе обязан по гроб. Но я не могу жить так, как хочется тебе. И даже так, как хочется Елене. – Он скрипнул зубами. – Пойми, между нами что-то сломалось. И мы не можем это починить. Зачем мучиться? Я и так уже весь в стигматах. Не могу больше. И ее мучить не хочу. Ей без меня лучше будет, честное слово.

– Она любит тебя.

– Ну да. Только свои шляпки любит немножко больше.

Он меня ударил. Было больно, но я удержался на ногах. Дерюжин выругался, а потом сквозь зубы бросил мне в лицо два слова. Вот от этих слов я зашатался.

28 декабря, среда

Я проснулся от шаловливого хихиканья – ее волосы щекотали мне лицо. Сквозь батист ночной сорочки просвечивала грудь, глаза хитро светились, губы морщила сдерживаемая улыбка. Я притянул ее к себе, уткнулся носом в теплую шею, вдохнул родной запах и словно погрузился в теплое молоко. Пока я обнимал Елену, все в моем мире пребывало незыблемым. Инфляция и безработица в Германии, беспорядки в Китае, расстрелы индийских патриотов, Сталин в Кремле, коллективизация и пятилетка – все в этот миг существовало где-то за границами защитного круга нашего дома и не могло нас коснуться. Были только запахи мыла и кофе, сверкающий под декабрьским солнцем первый в этом году снег за окном и ожидание чуда.

– Саш, скажи что-нибудь хорошее.

Я честно постарался:

– Ну… Я люблю тебя всем сердцем, телом и душой.

– Сердцем и телом – это я понимаю, а любить душой – это как?

Я сам не знал, что имел в виду, но она ждала ответа, и пришлось что-нибудь придумать:

– Это когда тяжело и плохо, когда сердцу мешает отчаяние, обида или злость. Когда даже телу уже ни до чего нет охоты. А душа болит, не отпускает, не позволяет все бросить.

Именно это я чувствовал в тот вечер, когда Дмитрий догнал меня на улице и крикнул, что Елена беременна. Его слова будто под дых ударили. Как мог полковник заметить то, что проморгал я? Впрочем, я был слишком занят расследованием, да и наши запутавшиеся отношения помешали мне увидеть очевидное.

Видит бог, я раскаивался. И понимал, что мы обязаны помириться. Но Елена так не считала. Когда я понял, что теряю ее, по-настоящему теряю, я очнулся. Разумеется, примирение в тот момент осталось единственно правильным, благородным и ответственным поступком. Только дело было вовсе не в этом.

Вернуться к ней стало позарез нужно мне самому. Женщинам всегда не хватает любви, а мужчинам… Чего не хватает мужчинам? Славы? Успеха? Восхищения? Власти? Контроля? Исполнения долга? Победы над драконами, даже если это его собственные драконы? Уход женщины – это всегда удар, уход жены – удар ножом. Но потеря Елены оказалась потерей света и воздуха. Я вставал утром, чистил зубы, ехал в трясущемся вагоне на работу, ухаживал за больными, и все это непонятно зачем, сквозь толщу едкой тоски, вязкую топь безысходности и прибои захлестывающего отчаяния. Эта женщина оказалась нужна мне, как планете нужна траектория вокруг светила, лестнице нужны поручни, актеру – зритель, а матери – дитя. Елена была точкой отсчета, без нее и нашего будущего ребенка все теряло смысл.

Мы помирились, она вернулась ко мне, но ощущение обрыва, с которого мы едва не рухнули, не исчезало. Осталась фантомная боль, память о боли, которую я причинил и которую испытал, и инстинктивный парализующий страх, что эта боль может вернуться. Мы оба все еще ходили по очень хрупкому насту. Вдобавок я волновался за нее и за ребенка – слишком много ужасных исходов мне довелось повидать. Я знал, что человек беззащитен перед внезапным несчастьем, и это знание не давало покоя.