Смертельный вкус Парижа - [27]

Додиньи, похоже, догрыз ноготь до мяса и теперь угрюмо переваривал сказанное. Я продолжал успокаивать его:

– Мало того, судя по содранной коже косточек правой руки покойного, Люпон успел подраться с убийцей.

Додиньи так резко отодвинулся от стола, что ножки его стула издали противный скрип. Почти в отчаянии он воскликнул:

– Это не я! Я не убивал его! Я в жизни не стрелял из пистолета! Я никогда не смог бы выстрелить в человека, даже в такого, как Люпон!

– Слушайте, а чего вы так боитесь? Вы ведете себя так, как будто это вы.

Трясущимися руками Додиньи содрал пенсне и уставился на меня беззащитными близорукими глазами:

– Это правда. За эти два дня я впал в панику. Мне кажется, все меня подозревают, потому что я боролся с его аферами, писал ему обвинительные письма. Все думают, что я ему завидовал. Я бы завидовал его успехам, его известности, обширным знаниям и безошибочному вкусу, если бы не был убежден, что Люпон заполонял рынок искусными имитациями и тем самым рушил антикварный мир Франции. Каждый раз, когда я обнаруживал фальсификацию, которая так или иначе была связана с ним, я поднимал шум, обличал его, пытался противостоять его мошенничеству. Я стремился предотвратить искажение нашего прошлого, восстановить порядочность и доверие в мире антиквариата. Но подозревать, что я пытался убить его, – это смешно!

Меня поразила искренность его тона. Я, конечно, понимал, что преступник будет лгать и постарается делать это как можно убедительнее, но надо отдать должное Марселю Додиньи, он гораздо больше смахивал на жалкого обормота-неудачника, чем на беспощадного убийцу. А как же тогда пуговица? И цел ли старый пиджак? И кто сказал, что убийца должен быть похож на убийцу? Та, которая производила впечатление женщины, способной бестрепетно застрелить неверного аманта, вечером 27 мая мирно дрыхла в Рамбуйе.

Я успокаивающе поднял ладони:

– Хорошо, я убежденный сторонник презумпции невиновности. Но если не вы, не Марго Креспен и не Одри Люпон, тогда кто?

Вместо ответа он опять захрустел пальцами, не сводя с меня затравленного взора. Я оглянулся на гарсона, знаком попросил счет. Додиньи поспешно склонился ко мне, забрызгал слюной:

– Один из тех, кого Люпон обманул. Или кто-то из его сообщников.

Ну да, никакая другая теория его просто не устраивала.

– Кто? Расскажите о них.

Он сделал это со страстью. Люпон был в Сорбонне его учителем по истории французской мебели XVII–XVIII веков. Ни один музыкант так не знал свою партию, как знал Ив-Рене орнаменты барокко. Люпон чувствовал гармонию симметрии эбеновых секретеров лучше, чем композитор – собственное произведение. Изгибы и завитки кресел и козеток влекли его не меньше изгибов женского тела. Благодаря безупречному вкусу и бездонным знаниям книга Люпона о мебели рококо до сих пор является катехизисом для специалистов и любителей. И из-за него Додиньи выбрал своим жизненным поприщем историю античной мебели.

От гасконской амброзии и воспоминаний лицо моего собеседника слегка порозовело.

– В Сорбонне студенты прозвали его Пер-Лашез, то есть «отец стула». Он был апостолом мебели восемнадцатого века: стульев, табуретов, кушеток, кресел – всего того, на чем восседало или возлежало придворное общество. Эта мебель позволила создать во Франции салоны, в которых царило бесподобное остроумие, в которых искусство общения достигло совершенства. Но Пер-Лашез оказался кладбищем антиквариата. Его злым гением. Он занялся изготовлением фальшивок.

– Кроме вас, похоже, так никто не думал. А вам так и не удалось доказать это.

– Потому что очень тяжело опрокинуть признанный авторитет. Пер-Лашез был арбитром вкуса. Но честному человеку не может везти так, как везло ему. Все антиквары пытаются обнаружить среди копий и имитаций случайно неопознанный подлинный раритет. Я как-то сумел приобрести на ярмарке бержер – это такое кресло со сплошными боковыми панелями. Этот бержер оказался парой стула, созданного для мадам Елизаветы, сестры Людовика Шестнадцатого.

– Как вы это определили?

– По резьбе. И благодаря тому, что смог получить доступ к архивным оригиналам королевских заказов. По их выцветшим, рассыпающимся страницам я проследил историю кресла. Мадам Елизавету казнили во время Большого террора, а стул переехал в главный зал Шато де Креси и оттуда – к пятому герцогу Ришелье. Он, кстати, во время революции сражался в русской армии.

– Ага. Потом даже стал губернатором Одессы.

Додиньи проводил оживившимся взглядом развязного молодого человека в слишком узком пуловере.

– От Ришелье этот бержер перешел в нормандский замок Эльбёф Шарля Эжена Лотарингского. Пока, в конце концов, не попал в аукционный дом Друо. Стул ошибочно выставили на продажу в качестве уцелевшего кресла от какого-то убогого гарнитура девятнадцатого века. Но это была моя единичная удача, а у Пер-Лашеза таких находок оказалось подозрительно много. К тому же он необъяснимо разбогател. Ив-Рене был из небогатой семьи, и жена его тоже своих денег не имела. А в последнее время он на одно бордоское тратил больше, чем я зарабатывал в год.

Если судить по виду Додиньи, то расходы Люпона на вино воображение не поражали.