Смерть во спасение - [30]

Надо было отдать должное Мстиславу Галицкому. Умеющий убеждать, затронуть сокровенные душевные струны, он сразу перетянул на свою сторону молодых полководцев, вспомнив о рыцарском благородстве. Голос героя зазвенел в тишине, и молодые стратеги, сидевшие со стариками, князьями киевским и черниговским, мгновенно устыдились своего малодушия и тотчас перешли на сторону сладкопевца. Заколебался даже Романович, которого Удалой упрекнул в трусости. Но больше всего Гийома угнетало то, что он ничем не мог помочь киевлянину, хотя полностью разделял его доводы. Благородный рыцарь заботится не о себе. Он живёт во благо других, слабых и беззащитных. Он не нападает первым, не ищет славы для себя и причин для брани. На войне же благородства не сыскать, и тот, кто к ней стремится, опаснее злодея, ибо все тяготы проигранных сражений ложатся на плечи мирных граждан. Эти слова монах и попытался вложить в уста Романовича, который не знал, что ему придумать в ответ Удалому. Но Гийом неожиданно обнаружил, что у него ничего не получается. Точно голос пропал. Ни звука. Даже кот, лежавший на печи, подскочил от испуга, выгнул спину и, ядовито фыркнув, убежал в сени.

   — Дело тут не в трусости, Мстислав Мстиславич, и не в благородстве, — без всякого запала забормотал Романович. — Я-то считаю, что мы ещё не готовы к таким сражениям, вот и всё...

   — Не готовы? — взвился Удалой. — Если не готовы, то тогда пойдём в рабство к монголам, ибо никогда они не будут жить с нами в мире и обманывают нас, как сосунков. И либо мы одной силой двинем против них, либо будем могилы рыть для себя. Выбирайте, что милее.

Спор был предрешён, хотя Романович ещё упирался и даже упрекнул Мстислава в безрассудстве, гибельности его призывов к походу на монголов, что чуть не привело к враждебной ссоре двух князей. Но благоразумие киевского князя взяло верх, и он объявил, что подчиняется большинству и едет бросать вызов ратям Чингисхана.

Гийом приблизился к окну и увидел две отрубленные монгольские башки, торчавшие на пиках. Дружинники веселились, поплёвывая в мёртвые лица степняков. Княжеский совет закончился, и хан Котян возбуждённо бегал по двору, торопя костровых, которые запекали в большой яме двух молодых буйволов, освежёванных по такому случаю и обмазанных глиной. Монах вдруг обратил внимание на то, что дружинники во дворе двигаются не очень естественно и всё происходит как бы убыстрение: вот несут первого бычка на стол, корчаги с мёдом, пьют, смеются... И словно молния расколола мрак. Гийом внезапно осознал, что ему показывают то, что уже прошло, потому-то он и не мог вмешаться, оказать на кого-либо воздействие, словно чья-то мощная чужеродная сила всё сдвинула на пять-шесть часов, и он не сможет теперь в то же мгновение войти в чужое пространство и изменить ход событий, что раньше ему с успехом удавалось, хоть и стоило огромных нервных затрат и телесных усилий. Кто-то тайком, как вор, проник в его мозг и тело, произвёл скрытые разрушения и исчез. Неизвестный маг имел возможность уничтожить его самого, но почему-то этого не сделал. То ли его просили объявить лишь предупреждение, то ли попался благородный кудесник. Что ж, и такие бывают.

Гийом увидел, как пируют русские князья, сидя за длинным столом, как от чаши к чаше крепнет их уверенность, что они разобьют проклятых монголов, и поколебать её уже никому не удастся. Он, невидимый их взорам, сиротливо сидел в углу на лавке, видел, как прислуга растапливает печь, как вносят новые корчаги с мёдом, как быстро хмелеют Мстиславы и Мстиславичи, как подбадривают себя боевыми кличами, и мёд струйками течёт по усам прямо на бархатные кафтаны.

Ему надоело сидеть у печи, и он захотел вернуться. Раньше это делалось легко: стоило лишь об этом подумать, как он мгновенно чувствовал запахи своей кельи и негромкое посвистывание Иеремии. Но в этот раз ничего не случилось. Он остался по-прежнему сидеть у печки. Монаха пробил холодный пот: он ведал, что значит не вернуться в своё тело, застрять во временном зазоре, стать вечным изгнанником и не получить нигде своего пристанища. И возможно, этот страх выбил пробку, которую кто-то заботливо успел воткнуть в дыру, через каковую он как бы вытекал и перемещался во времени и в пространстве.

Гийом открыл глаза. За узкими окнами кельи синими искрами вскипал рассвет. Иеремия ещё безмятежно спал, подложив ладошку под щёку и тихо посвистывая. Улыбка таяла на его губах. Под утро ему часто снились хорошие красочные сны, и он всегда просыпался возбуждённый, радостный и пересказывал их всем.

«Зло не уничтожается злом, коварство не искупается коварством, это же простые истины, их говорит им Христос, но они будто совсем не слышат. Земля глухих. Я бы завтра же отправился в Киев, если б мои увещевания помогли, — думал про себя Гийом. — Но теперь уже ничего не изменишь».

Утро 31 мая 1223 года выдалось сырым и туманным. Перед рассветом Мстислав Удалой переправился через Калку, небольшую речушку, не начерпав воды в сапоги. Удачный брод был хорошим знаком. Вместе с молодым зятем, отважным двадцатитрёхлетним князем Даниилом Романовичем, он преследовал татар. Последние, гортанно гогоча, то и дело наскакивали на них, крепко схватываясь с передовыми отрядами Данииловой дружины, но, получив по мордам да ощущая мощный перевес русичей, отступали. Мстислав без труда угадывал тактику монголов, чья лёгкая конница явно заманивала противника, а значит, совсем рядом их поджидали основные силы степняков.