Смерть великана Матица - [11]

— «И каждое утро приводи себя в порядок! Понимаешь?» Понимаешь… — смиренно кивнул он и направился к реке. Пробрался сквозь густые заросли ольхи, забрел в воду. Остановился в нескольких шагах от берега и посмотрел на волнующуюся гладь воды. В ней он увидел неясное отражение своего лица, которое становилось то уже, то шире, словно слезы сменялись смехом, а смех слезами. Он улыбнулся, потому что никогда не плакал, наклонился и начал пригоршнями бросать воду себе в лицо. Хорошенько умывшись, он распрямился, поднял палец и сосредоточенно повторил свой вчерашний разговор с Темникарицей.

— «Завтра сходи к Лопутнику, пусть он тебя побреет», — строго произнес он слова Темникарицы. — К Лопутнику, пусть он тебя побреет, — повторил он, и чувство удовольствия охватило его при мысли о том, как приятно пощекочет его Лопутник твердой кисточкой для бритья. Но он тут же посерьезнел и строго продолжал:

— «И только потом пойдешь к Тилчке за подсолнухом». Потом к Тилчке за подсолнухом… — повторил он и в замешательстве посмотрел перед собой.

— «Есть будешь в Лазнах!»

— Есть в Лазнах…

— «А строгать на повороте к Лазнам!»

— На повороте к Лазнам…

Он с облегчением вздохнул, потому что представил свой будущий день, который был так же ясен, как небо над головой: там, наверху, ни облачка, здесь, внизу, — ни одной заботы до самого вечернего мрака, который от него еще за тридевять земель.

Матиц опять вытер мокрые усы и весело направился к противоположному берегу. Посреди реки он остановился, чтобы еще раз оглядеть долину, то есть издали взглянуть на мир. Это была давнишняя привычка, поскольку вода по его ощущению не являлась частью мира, который был твердым и неподвижным, вода была вне этого мира и далеко от него, так же, как небо; разница заключалась в том, что Матиц мог легко войти в воду, а в небо, где так беззаботно летали птицы, он подняться не мог. Поэтому он любил остановиться посреди реки, в текущей воде, и оттуда, издали, посмотреть на мир, на свою долину, которая напоминала великанью зеленую колыбель, прикрытую синим сводом прозрачного неба.

Вот и сейчас он неторопливо повернулся, огляделся вокруг и прислушался. Все было зеленым, умытым, спокойным и тихим. Птицы уже перестали петь, для них этот час был поздним, ниоткуда не доносилось ни единого голоса живого существа, только одинокий орел, начавший свой размашистый круг от Вранека и словно невидимой нитью привязанный к вершине скалы, изредка клекотал сердито и пронзительно. В этом конце долины всегда царила тишина, но сегодня она была настолько полной, что Матиц, вытянув шею, потянул носом воздух и прислушался, как животное, почувствовавшее опасность. И вздрогнул, как будто сама смерть прошмыгнула мимо.

Он постоял неподвижно, потом еще раз медленно повернулся и своим влажным, мутным взглядом окинул луга, склоны гор, их вершины и небо. Нигде не было ничего необычного. Солнце уже встало. Прикатилось из-за горы и лежало на Глубоком перевале, отдыхая перед тем, как подняться на небо. Молодой и резкий свет разделил долину на две половины: солнечную и теневую. Граница тени почти прямой чертой проходила по Модриянову лугу. Матиц перешел реку вброд, дошел до границы тени и зашагал по ней. Точнее, шел он по солнечной стороне, возле самой тени и покачивался, как будто шел по краю пропасти. Сильными босыми ногами он ступал по росистой траве, доходившей ему до колен, трава была такой густой, что приходилось наклоняться вперед, будто шел по воде. Трава созрела, и ее уже давно надо было скосить, но Модриян, который был на стороне врага, не мог найти косцов, потому что партизаны пригрозили: покосят всех огнем из автоматов, если кто покажется на лугу.

Матиц дошагал до Тихой лужи и вдруг услышал гудение самолета. Поднял голову — самолет уже прямо над ним. Он летел так низко, что Матиц со страху бросился на землю, от сильного порыва ветра взволновалась трава. Когда Матиц поднялся, самолета и след простыл. Может, это был призрак. Он почесал в затылке и снова вздрогнул, как будто смерть прошмыгнула мимо него.

И опять он стоял неподвижно до тех пор, пока не увидел партизан, спускавшихся по склону горы. Они перебежали через дорогу и прямиком к реке.

— Хо-ооо-хой! — радостно закричал Матиц и замахал обеими руками.

Однако партизаны не остановились, не засмеялись громко и весело, не помахали ему винтовками и не подождали, чтобы поговорить с ним о его палке и о его возлюбленной.

«Темникарица сказала им, что я испакостил молоко!» — осенило Матица. Он стоял как вкопанный и смотрел вслед партизанам, которые торопливо шагали по высокой траве, один за другим исчезая в серо-зеленом ивняке. Он услышал, как они зашлепали по воде, выходит, вошли в реку обутыми. У Матица отлегло от сердца, он понял, что Темникарица и в самом деле не сказала им про молоко, зато в следующее же мгновение он испугался, поняв, что теперь в село придут фашисты. Сникнув, он побрел вперед, потому что в его подсознании словно на камне был выбит приказ: он должен пойти к Лопутнику, к Тилчке, в Лазны, а потом к повороту дороги, где будет сидеть весь день.