Смерть в Византии - [84]

и Сяо знал, что он clean.

Он перерыл всю квартиру — у полицейских до этого еще не дошли руки — и забрал с собой лишь ноутбук сестры. Фа больше нет — это столь же немыслимо, как подавить свое глубинное желание к ней, испытываемое им со времен материнского чрева, до тошноты заглушаемое в себе, удушаемое. Она была Джульеттой, которую он, Ромео, носил в себе. Никто не ведал об этой его смертной любви. Чета любовь-ненависть — это о них, вернее, о нем. О нем одном. Когда тошнота подступала к горлу, он ногами бил Фа, царапал ее лицо — и вовсе не ради смеха, как она сначала думала, а взаправду. Когда это случилось в первый раз, Фа была поражена, а затем ожесточилась и смирилась, и ни она, ни окружающие не могли понять, что происходит. Психически неуравновешенный, с трудным характером, неадаптирующийся к окружающей среде, он рано вышел из детского возраста и стал блестящим молодым человеком, но, увы, выходцем из семьи иммигрантов. Психиатры не нашли ничего лучшего, как разлучить его еще и с семьей, поместив в заведение для трудных подростков, где его лечили нейролептическими средствами, гася минуты подлинного озарения и просветления.

— «Не в нашей власти любить иль ненавидеть. Ибо наша воля управляется роком». Вы согласны, сударыня?

Уже по-настоящему объятая ужасом Сесилия Лебон не знала, как отделаться от этого «Человека, который смеется», и прислушивалась, не идет ли ризничий.

Шекспира и еще много чего — математику, музыку, философию — открыл для Сяо один преподаватель, педофил, под чье влияние тем не менее он не подпал, даром что вундеркинд. Преподавателю-соблазнителю в конце концов хватило завороженного внимания ученика. А тот, воспользовавшись поддержкой своего нежданного попечителя, привязался к родному языку — все было шито-крыто, никто и не догадался о том в тюрьме, в которую был заточен юный китаец. Бездонный кладезь китайской мысли разверзся перед ним, но глубина его была такова, что мозг исследователя, так легко щелкавший математические задачки, заболел и стал разлагаться.

С тех пор Сяо Чан раздвоился.

С одной стороны — бесконечное одиночество, которое большинство людей воспринимают как пустыню, а для образованного китайца оно превращается в дополнительное поле самостоятельности. «Простор, но не пустыня. Понять, что пустыни нет вовсе, достаточно, чтобы одолеть то, что не дает покоя». Чьи это слова? Лао-цзы, Чжуан-цзы или… Колетт? Обучаешься ведь у мастеров прошлого, которые подражали животным. («Скакать подобно воробьям, похлопывая себя по бокам».) Странно? Пожалуй. Кто-то скажет: да ведь он просто-напросто отвязный сатанист. Коллеги были удивлены, когда вундеркинд отвернулся от задачек и посвятил себя какой-то жалкой орнитологии, не идущей ни в какое сравнение с королевой наук! Могло ли им прийти в голову, что Сяо Чан следует заветам мудрецов-даосов, рекомендовавших уподобляться птицам, распрямляющим свои крылья, или переваливающимся с боку на бок медведям. «Между живыми существами мало разницы, святой вступит в общение с четвероногими, птицами, насекомыми, духами, демонами всех мастей» и подобно тигру ощутит себя в горах и лесах, в центре космического кольца, пустого при всей своей наполненности. Поскольку в Санта-Барбаре не имелось заповедника ни с медведями, ни с духами, ни с демонами, брат Фа довольствовался птицами. Многому ведь можно научиться не только у тигров, но и у сов, ловко вращающих головой, чтобы оглянуться, у обезьян, умеющих висеть на ветке, уцепившись ногами. Первая польза от подобных упражнений — о том не раз было писано древними китайскими учителями, а затем переведено на все языки — появляющаяся легкость, необходимая тому, кто желает заняться экстатической левитацией. Некий Марсель Гране предложил даже способ достижения этого: с целью избежать сильных чувств и головокружений следует обучиться дышать не только легкими, но и всем телом, начиная с пяток, сделаться непроницаемым, непромокаемым, скрючиться на манер зародыша. Магическая грация теленка, только что покинувшего материнское чрево. Теленка либо синицы… Это бесконечное продолжение, слияние с течением жизни — ше-шен, 

— что означает «питать жизнь», не то же, что «питаться чьей-либо жизнью», внешней по отношению к вам. Питать жизнь, не делая различия где «я», где «ты», где «твое», где «мое», отдавшись на волю вечной изменчивости всего живого, превращающегося одно в другое, пожирающего одно другое, возрождающегося, то есть единого движения по кругу. Древние китайцы именовали этот выход за пределы собственного «Я» долгой жизнью, смертью без гибели — состоянием вне времени и пространства, в котором нет места небытию.

Слушая голоса цапель, караваек, пингвинов, кривоносок, чепур, каголок, зуйков серебристых, болотных куликов, трехпалых чаек или их кузин — пересмешниц, следя за их полетом и защищая их, разговаривая с ними, давая им корм, Сяо убедился в возможности обрести состояние обезличения и беспристрастности, о которых говорится в древних текстах: «Жизнь человека между Небом и Землей — как белая лошадь, перепрыгнувшая черев ров и исчезнувшая». Родиться и умереть? Изменение безусловное, ежесекундное. Но так ли уж оно отличается от превращений всего во все, которыми наполнена жизнь в каждый конкретный миг? Погруженный в мгновенное математик отрицал все, что не поддавалось исчислению. Последователь даоистов не мог втиснуть себя в математические рамки. Разве что улететь к математике Бесконечности, не поддающейся ни описанию, ни делению? Мнимой Бесконечности, появляющейся, когда за дело берется дух и все, что не бесконечность, то есть частично, ограничено, представляется порочным и смертоносным.