Смерть сказала: может быть - [9]

— Положение очень серьезное?

— Нет, не очень, она не успела потерять много крови. Но порезы глубокие — хватила через край. Прямо-таки чудо!… И самое удивительное заключается в том, что бедняжка остановилась вовсе не в заштатном отеле, а в приличном, трехзвездном, на бульваре Виктора Гюго. Туда уже приехал инспектор. Сейчас мы с ним и повидаемся.

Лоб искоса наблюдал за Флешелем. Толстяк был явно сильно взволнован. У него не нашлось времени побриться, и наверняка он не завтракал. Как он жил в те дни, когда не дежурил? Среди каких воспоминаний? Какова в нем доля великодушия и доля любопытства — того жадного, настырного, пронырливого любопытства людей, переставших жить собственной жизнью? Лобу совсем не улыбалось присутствовать на полицейском расследовании. В конце концов, эта Зина знала, что делала! Ее смерть принадлежала ей одной! Флешель быстро ехал по улицам, которые не спешили просыпаться. Он ворчал, тщетно отыскивая место для парковки.

— Что ж, придется немного пройтись!

— А я совсем не против, — ответил Лоб.

Он опять становился несносным. Визит в отель был ему неприятен. Он досадовал на то, что приходится тащиться с Флешелем, быть при нем то ли в качестве подчиненного, то ли туповатого посетителя, которому приходится все растолковывать. Перед отелем был разбит цветник. Разбрызгиватели орошали лужайки. Лоб пошел в обход, тогда как Флешель врезался в самую середину водяного облака, не обращая на это ни малейшего внимания.

— За все про все, — объяснил он, — в разгар сезона с нее брали, почитай, минимум шестьдесят франков в сутки. Сущее разорение! Наверняка она жутко задолжала.

Молодой инспектор ожидал их в гостиной.

— Менго, — представил его Флешель, — помощник комиссара.

Лоб представился сам, желая побыстрее покончить с формальностями.

— Ну и как? — спросил Флешель.

— О-о! — ответил Менго. — Ничего особенного. Предполагаю только один мотив, да и тот кажется не вполне ясным. Ее никогда не видели с мужчиной… Она никого не принимала у себя, никуда не ходила по вечерам — словом, будем считать… часам к одиннадцати-двенадцати она уже поднималась к себе.

— И долго она проживала в этом отеле? — спросил Флешель.

— Недели две… Судя по записи в журнале, она родилась в Страсбурге 23 июля 1941 года… Дата точная, я сверился с удостоверением личности.

— Нам она сказала, что ей двадцать три года, — уточнил Флешель. — А выходит — двадцать шесть.

— Француженка. Должно быть, ее родители обосновались во Франции после Первой мировой войны. Маковски… Это имя ассоциируется у меня с художником или композитором, а у вас?

— Погодите-ка, — сказал Лоб. — Да ведь это же фамилия физика, и даже знаменитого. Возможно, однофамилец.

— Наверняка, — сказал Менго. — Не представляю себе, чтобы дочь известного ученого работала гидом на туристических автобусах Гугенхейма [1]… А впрочем… В конце концов, это не существенно. Такая уж у нее профессия. Сейчас я звякну в Страсбург и запрошу подробности… Может, она находилась в отпуске, хотя сейчас разгар сезона, и меня бы это весьма удивило. Скорее она бросила работу по причине, нам пока неизвестной.

— А где ее постоянное местожительство? — поинтересовался Флешель.

— В Страсбурге.

— И как все это произошло?

— У нее оказалась безопасная бритва. Она вскрыла себе лезвием вены на обоих запястьях, а при этом еще и порезала пальцы. Ей потребовалось большое мужество. Дело это нелегкое и болезненное. Потеряв сознание, она потянула за провод, и телефонный аппарат отключился. Дежурный послал горничную поглядеть, в чем дело; та открыла дверь запасным ключом. Кровотечение было не особенно обильным, но все-таки… Если желаете, мы могли бы подняться в номер.

Он находился на пятом этаже. Неубранная кровать. Палас, в мокрых от чистки пятнах, уже начал подсыхать. Личные вещи аккуратно сложены на столике у двери. Возможно, днем номер сдавали какой-нибудь парочке, которая на этой же кровати… «Все мы кочевники», — промелькнуло у Лоба.

Менго открыл дорожную сумку из искусственной кожи.

— Немного белья, как видите… Туалетный несессер… сандалеты, купальник…

Лоб отвернулся. Если бы тут распоряжался он сам, он не разрешил бы рыться в ее вещах.

— В сумочке, — продолжал инспектор, — всех денег три франка тридцать сантимов. Она осталась совсем без средств.

— Счет, конечно, не оплачен, — заявил Флешель.

— Оплачен. Вчера вечером. По-моему, она поистратила здесь все свои сбережения, и хоп!… Вы передадите ей эти вещи, или же мне переправить их в клинику самому?

— Беру на себя, — поспешил бросить Лоб. — Я располагаю временем.

Он еще толком не знал, почему принял такое решение, но чувствовал, что, начиная с какого-то момента, стал на сторону Зины, как если бы смертельная опасность грозила им обоим. Из открытого окна веяло запахом влажной травы, теплой земли. Перед ним росла пальма, которую вечером, должно быть, освещали фонари бульвара. Лоб обвел взглядом казенную мебель, сероватые обои. Комната, навевающая мысли о смерти. Да и сам город навевал такие мысли. Лоб подхватил чемодан и сунул под мышку сумочку.

— Пойду навещу ее, — сказал он.

— Постарайтесь узнать причину ее поступка, — напутствовал его Менго. — Нам недостает только этой детали. Так или иначе, случай вполне заурядный!