Смерть считать недействительной - [17]

В кузове машины, где он оказался единственным пассажиром, он обнаружил плащ-палатку водителя. Она, правда, изрядно промерзла, отчего гремела, как оторванный от крыши лист железа, но он как следует подмял ее под себя и, привалившись поудобнее к задней стенке кабинки и по-бабьи засунув руки в рукава, умиротворенно подумал: «Напрасно костят всех шоферов подряд: все-таки и среди них встречаются порядочные люди… Да, надо предупредить его, чтобы сказал мне в городе, где ближе к коменданту сойти, а то еще в сторону завезет».

Но едва собрался подняться с места, на котором так славно пригрелся, как машина неожиданно остановилась. Он увидел: водитель заметил на дороге женщину с мешком за плечами, которая нерешительно и без надежды подняла руку.

Она так торопилась забраться в кузов, что никак не могла сообразить, как же это сделать ловчее.

— Ставьте ногу вот сюда, — помог ей Козаченко, — на колесо. — Поехали, водитель! Села!

Теперь ему грех было на что-нибудь жаловаться: даже попутчица попалась!

Разговор, который он немедленно затеял, хотя почти не различал ее в темноте, начался с обычных путевых расспросов.

— Откуда это вы так поздно? И одна… Стреляют же!

Женщина дула на иззябшие пальцы в бумажных перчатках и не ответила. Но Козаченко это не остановило.

— Молчите? А вот убило бы вас тут на шоссе, что бы вы тогда сказали? А? И даже никто бы не знал: кто такая? Зачем? Ну чего ради вы по фронтовым дорогам раскатываете? Да еще к ночи! В гости, что ли, к кому ездили?

Она усмехнулась:

— Хороши гости…

— А к кому ж тогда?

— По деревням ходила, думала вещи на продукты выменять. Свекровь говорила: в гражданскую все так делали. Ну, вот и я отправилась — попробовать. У меня выходной сегодня.

Козаченко стало почему-то неловко, он не нашелся, что ответить.

Заворочался на плащ-палатке, сказал:

— Вам, наверно, неудобно. Нате плащ-палатку. Будет поменьше трясти.

Замолчал. Следующий вопрос задал много времени спустя:

— Семья большая?

— Сын у меня.

— Ну и как, достали что-нибудь?

— Как же! — сыронизировала она. — Половину еще гам оставила! — и тряхнула мешком.

Мешок был пуст.

В кармане у Козаченко лежал сверток с сухим пайком. Он вынул его и хотел развернуть, чтобы отломить женщине кусок хлеба, но, почувствовав, как немного весит сверток, неожиданно для самого себя протянул ей весь.

— Нате. Представляю, как у вас живот подводит.

Вы ж, наверно, и утром дома не ели, надеялись в деревне разжиться. Берите, не стесняйтесь.

В ее голосе зазвучали наконец теплые нотки.

— Зачем это? — сказала она с удивлением. И тут же добавила: — Все мне? Ни за что. У вас же ничего больше нет!

Но ее сопротивление только сделало его настойчивей. И хотя он уже пожалел, что не оставил себе ни ломтика, ответил даже сердито:

— Нашли о ком беспокоиться! Меня комендант накормит!

Она не поверила.

— Да говорю вам: накормит! Неужели я врать себе позволю? Не мальчишка! Вот он, аттестат, в кармане! — Он сделал вид, что лезет за ним в полевую сумку, хотя все равно их окружала темнота. — И сахару возьмите, его сосать хорошо: рот полный, и сытнее сразу.

Они въехали в Ленинград. Впрочем, Козаченко не мог разобрать, что это за город, велик ли он, похож ли на какие-нибудь другие. Только красные огоньки фонариков под козырьками (должно быть, милиционеры на перекрестках) обозначали улицы, которых не было видно.

Взвыла сирена. Ей ответила другая, третья. Казалось, весь невидимый город взвыл, и тут стало слышно, как он громаден. Торопливо, перебивая одна другую, захлопали зенитки. Где-то глухо стукнула бомба. Зарницы выстрелов бросали неверные отблески на темные шеренги домов, которые стояли, как в засаде, притаившиеся и безмолвные.

Водитель резко затормозил. Женщина даже повалилась на Козаченко. Она нечаянно обняла его, и он ощутил, как она худа.

— Простите, пожалуйста, — сказала она подымаясь.

Водитель выглянул из кабины:

— Всё, друзья! Дальше не поеду.

Козаченко помог женщине сойти. Под ногами звенело битое стекло. Откуда-то сверху свешивались до земли закрутившиеся на концах в кольца трамвайные провода.

Козаченко подумал: так вот он какой, Ленинград…

Женщина спросила:

— Вы куда сейчас? Нам, случайно, не по дороге?

— Не знаю, я здесь впервые. Мне — к коменданту, чтобы устроил ночевать. Где у вас комендант?

— Комендант? Это через весь город. Вы в потемках, пожалуй, всю ночь проблуждаете.

Козаченко вспомнил кафельную печь, о которой мечтал, и даже выругался с досады:

— Так далеко? Черт возьми!

Женщина дотронулась до его руки:

— А вам ничего не будет, если вы явитесь к нему утром? Тогда пойдемте, я вас устрою у себя. У меня отдельная комната.

— А вы что же, совсем не боитесь меня? Вы же видите меня впервые в жизни!

Небо озарилось вспышкой от недалекого выстрела. Женщина вздрогнула. Но ответила горячо, не обращая внимания на выстрел:

— Ну зачем вы пустое на себя наговариваете? Кого это бояться? Вас?! Человека, который отдает чужому ребенку свой последний кусок хлеба?!

Как его обрадовала ее горячность! Но он не хотел показать этого и заворчал:

— Заладили: «Последний хлеб, последний хлеб!» Никакой он не последний! Я вам объяснил уже, что меня и комендант будет кормить!