Смерть считать недействительной - [18]
— И все неправда, — улыбнулась она и положила свою руку без перчатки на его здоровенную овчинную варежку, — нехорошо говорить неправду. Слышите?
Он больше не выпустил ее руку из своей. Они шли по каким-то улицам, неожиданно перегороженным посреди тротуара заборами.
— Осторожно! — говорила она. — Тут вчера разбило дом. Полмостовой завалило…
Когда близко били наши, вспышка выстрела на мгновение выхватывала улицу из тьмы, и Козаченко видел пустое каменное ущелье, будто гранитное русло пересохшей реки, и на самом дне его — две одинокие фигуры, пробирающиеся неизвестно куда.
В безлюдном городе шаги отдавались особенно гулко. Кроме того, сапоги у Козаченко были с подковками, и от неуверенности, не зная, куда ступает, он ставил ногу не легко, а грузно.
— Вот мы и дома, — сказала женщина и ввела Козаченко под какую-то арку.
Она жила на четвертом этаже.
Войдя в пустую комнату, он огляделся:
— А где же сын?
Неужели она обманула его?!
Но женщина даже не заметила, как взволновался Козаченко.
— Сын у бабушки, — ответила она сквозь зубы: и зубами и залубеневшими пальцами она развязывала платок. — Там теплее, меньше комната, легче протопить. — Она наконец справилась с платком, нетерпеливо тряхнув головой, чтобы он скорее упал на плечи. — Впрочем, я вас привела сюда еще потому, что решила: тут вы будете чувствовать себя свободней. Свекрови ведь не объяснишь, что человеку некуда деться.
— Спасибо.
Он снял шинель.
А она сбегала куда-то к соседям, принесла теплой воды, поставила перед ним таз на полу.
— Разуйтесь, вымойте ноги, будет теплее спать.
Спать они легли на единственную в комнате кровать и укрылись всем теплым, что нашлось в хозяйстве у женщины. Они почти не разделись: кроме сапог он снял только гимнастерку, она же легла в двух халатах, один поверх другого. Но и под ворохом одеял и пальто им не сразу удалось согреться: чересчур уж холодно было в комнате. И тогда Козаченко спокойно прижал к себе женщину и обнял ее, она тоже не отодвинулась от него, только взяла обе его руки в свои и крепко их сжала.
Они пролежали так немалое время, боясь спугнуть, сменить любой переменой позы настороженное и тем не менее доверчивое молчание, возникшее между ними. Может, полчаса они так провели, может, час, — кто знает… В комнате было темно, часов не видно. Они вслушивались в дыхание друг друга, тихое, но неспокойное. Наконец женщина тихо-тихо, как можно тише, повернулась к Козаченко лицом (до сих пор она лежала к нему спиной) и оперлась локтем о подушку. Его щекотнули ее волосы, он вздрогнул, но она по-прежнему молчала.
Козаченко не выдержал и спросил:
— Вы что?
— А? — Она как будто очнулась. — Нет, ничего…
— Что ничего?
— Да вот, думаю: странно… Вы, наверно, вспоминаете жену… Я — мужа… А лежим — лежим как будто самые близкие. И молчим… Странно!
— «Молчим»… — передразнил он ее. Ему стало невероятно грустно. Зачем она снова напомнила ему сейчас о жене, о дочерях? — Девочка вы еще, вот кто! Сказали бы лучше спасибо, что я молчу. Где муж-то? На фронте?
Она неожиданно всхлипнула:
— Ага. Пятый месяц…
— Ну вот — замужняя, а еще грудная. — Он нарочно старался говорить грубее. — Сколько вам лет? Девятнадцать? Двадцать?
— Двадцать один скоро. — Голос ее звучал виновато.
— Ишь ты! Так много? Тогда тем более спите!
Он решительно снял руку с ее плеча, но тут она сама взяла его руку и прижалась к ней щекой. Так она вскоре и уснула, и Козаченко долго боялся пошевелиться, пока и сам не провалился в сон…
Очнулся он оттого, что кто-то прикоснулся губами к его закрытым глазам — сперва к левому, потом к правому. Женщина стояла над ним, уже совершенно одетая.
— Нет-нет, спите, спите! — прошептала она. — Я только хочу узнать: заводить будильник на какой-нибудь час или не надо?
— Обождите. А почему вы уходите? И еще: зачем вы меня поцеловали сейчас?
Она покраснела.
— Ну?
— За то, что вы хороший. Я это еще вчера в машине увидела, только говорить вам не хотела…
Козаченко сел на постели.
— Так куда же вы уходите сейчас?
— На работу, уже шесть часов. Но вы спите, сколько хотите. Просто, когда будете уходить, хлопните дверью — у меня английский замок. Ну, говорите: на который час поставить вам будильник?
Козаченко долго ворочался, после того как за хозяйкой закрылась дверь, но в конце концов все же уснул. Проснулся опять уже от звона будильника. Стрелки показывали десять. В комнате было светло, и он увидел на ночном столике у кровати почти нетронутым весь свой хлеб и сахар, а около них — записку. Она была без обращения: «Простите, что лишила вас пайка, наверно, на целый день, но не было сил удержаться, чтобы не взять совсем ничего: как снова являться к сыну с пустыми руками? Он ведь такой крошка — ничего еще не понимает…»
Козаченко бережно отщипнул маленький кусок от хлеба, так же бережно подобрал крошки и методично прожевал все это, а потом тихо ушел из чужой квартиры.
И, лишь подходя к комендатуре, вспомнил, что не знает ни имени женщины, ни фамилии ее и никогда, конечно, не сумеет отыскать ее дом и улицу в городе, который стал так близок ему, близок на всю жизнь, и вместе с тем совершенно не знаком…
Документальные повести посвящены советским археологическим открытиям середины XX века — раскопкам древнехорезмийской культуры в Кызылкумах экспедицией проф. С. П. Толстова и находке первых берестяных грамот в Новгороде экспедицией проф. А. В. Арциховского.
Эта повесть результат литературной обработки дневников бывших военнопленных А. А. Нуринова и Ульяновского переживших «Ад и Израиль» польских лагерей для военнопленных времен гражданской войны.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Владимир Борисович Карпов (1912–1977) — известный белорусский писатель. Его романы «Немиги кровавые берега», «За годом год», «Весенние ливни», «Сотая молодость» хорошо известны советским читателям, неоднократно издавались на родном языке, на русском и других языках народов СССР, а также в странах народной демократии. Главные темы писателя — борьба белорусских подпольщиков и партизан с гитлеровскими захватчиками и восстановление почти полностью разрушенного фашистами Минска. Белорусским подпольщикам и партизанам посвящена и последняя книга писателя «Признание в ненависти и любви». Рассказывая о судьбах партизан и подпольщиков, вместе с которыми он сражался в годы Великой Отечественной войны, автор показывает их беспримерные подвиги в борьбе за свободу и счастье народа, показывает, как мужали, духовно крепли они в годы тяжелых испытаний.
Рассказ о молодых бойцах, не участвовавших в сражениях, второй рассказ о молодом немце, находившимся в плену, третий рассказ о жителях деревни, помогавших провизией солдатам.
До сих пор всё, что русский читатель знал о трагедии тысяч эльзасцев, насильственно призванных в немецкую армию во время Второй мировой войны, — это статья Ильи Эренбурга «Голос Эльзаса», опубликованная в «Правде» 10 июня 1943 года. Именно после этой статьи судьба французских военнопленных изменилась в лучшую сторону, а некоторой части из них удалось оказаться во французской Африке, в ряду сражавшихся там с немцами войск генерала де Голля. Но до того — мучительная служба в ненавистном вермахте, отчаянные попытки дезертировать и сдаться в советский плен, долгие месяцы пребывания в лагере под Тамбовом.
Ященко Николай Тихонович (1906-1987) - известный забайкальский писатель, талантливый прозаик и публицист. Он родился на станции Хилок в семье рабочего-железнодорожника. В марте 1922 г. вступил в комсомол, работал разносчиком газет, пионерским вожатым, культпропагандистом, секретарем ячейки РКСМ. В 1925 г. он - секретарь губернской детской газеты “Внучата Ильича". Затем трудился в ряде газет Забайкалья и Восточной Сибири. В 1933-1942 годах работал в газете забайкальских железнодорожников “Отпор", где показал себя способным фельетонистом, оперативно откликающимся на злобу дня, высмеивающим косность, бюрократизм, все то, что мешало социалистическому строительству.