Смерть пчеловода - [12]

— Представь себе, — сказал я, — вдруг слово «я» и впрямь вообще не имеет смысла. Ведь в повседневном языке это слово употребляется точно так же, как какое-нибудь «здесь» или «сейчас». Все люди имеют право называть себя «я», но вместе с тем каждый раз это право имеет лишь один человек, а именно говорящий.

Никто себе не внушает, что «здесь» или «там» означают нечто особенное, означают, будто за словом что-то стоит. С какой же стати нам тогда воображать, будто у нас есть «я»?

Что-то в нас думает. Чувствует. Говорит. Вот и все. Или: что-то думает здесь, — сказал я и приставил палец ко лбу.

— Если будешь продолжать эти самокопания, ты свихнешься, — сказала она.

(Желтый блокнот, II:8)

* * *

Фантастически прекрасное утро. В глубинах сна (снилось мне, между прочим, что какой-то добрый, хотя в принципе невероятно опасный слон гонялся за мной по бесконечной равнине, — но боли я сегодня ночью не испытывал), так вот в глубинах сна я ощутил приход огромного голубого антициклона Когда в семь утра я спустился на кухню, он исполинским колоколом накрыл всю округу, и даже сейчас, во второй половине дня, на небе ни облачка.

Совершенно не мартовская погода.

Утром я все-таки проверил ульи, добавил сахарного раствора; замерзла только одна семья, впрочем, утешил я себя, эти пчелы и раньше не отличались ни усердием, ни крепостью. Я никогда не мог взять в толк, чем они занимаются. Соты построили примерно на каждой второй рамке, да и то неуверенно, чуть ли не кокетничая, будто хотели сказать, что прекрасно понимают, зачем нужны эти искусственные восковые рамки, но на всякий случай решили все же немножко построить, только чтобы показать, что как-никак владеют геометрией.

Чертовы кокетки! И очень хорошо, что они замерзли. Летом их бы наверняка обуяла горячка роения, и они бы сами себя извели. Так сказать, идея перманентной революции.

Маренго, Аустерлиц, Лейпциг… Мало что так располагает к самодержавному деспотизму, как пасека. Можно испытывать все наполеоновские переживания, не мучая коней и не видя ни одной человеческой смерти.

Вместо этого видишь смерть множества пчел.

Все могло бы продолжаться сколь угодно долго: все было хорошо и исполнено гармонии — гармонии, которая кой-чего стоила, но так или иначе была гармонией, — да-да, все могло бы продолжаться.

Если б однажды, в конце шестидесятых, не начались вдруг разные события. Причем так неожиданно, что осмыслить происшедшее я сумел лишь через несколько лет. На меня попросту обрушилось совершенно новое и совершенно нежданное переживание — любовь.

Конечно же произошла катастрофа, я с самого начала знал, что это обернется катастрофой, но вообще-то никакие катастрофы меня не пугали. Оглядываясь на свои тогдашние поступки, я не могу отделаться от впечатления, будто и в самом деле все время желал катастрофы. Вряд ли можно истолковать это иначе.

Это невероятно забавная история, с огромным количеством неправдоподобных и нелепых случайностей.

Время от времени я ездил в Стокгольм на конгрессы Объединения биологов. И поездки мои оплачивались, потому что несколько лет я состоял в правлении. Останавливался я обычно в гостинице «Мальмен» и вечерами ходил в Оперу или в концерт. Маленькое тайное удовольствие, ничего особенного.

Но однажды, в октябре 69-го, когда опять проходил такой вот конгресс, я решил не оставаться в Стокгольме на ночь, а последним поездом уехать домой. Совершенно, черт побери, не помню, почему я так решил.

Портфель я сдал в Опере в гардероб, в последнем антракте тихонько ушел и как раз успел на Центральный вокзал к поезду в 22.40, который идет в Осло через Халльсберг и Вестерос; обычно этот поезд битком набит направляющимися в Норвегию американскими туристами и множеством более или менее трезвых пассажиров, едущих в Энчёпинг и Вестерос. Когда они сходят, в поезде становится по-ночному спокойно.

Я вхожу в почти полное купе, сажусь. Слева от меня, закутавшись в нескладное широкое верблюжье пальто, так что даже лица не видно, спит пахнущий перегаром мужчина, прямо напротив — несколько худеньких девчушек, должно быть студенток, а справа у окна — крупная блондинка средних лет, видимо незамужняя, она была бы дурнушкой, если б не красивая, породистая голова.

Странное дело, я заговорил с нею буквально сразу же, как только вошел в купе, причем не отрывая глаз от книги, которую достал из портфеля, заговорил о неудобных вагонах в этом поезде, о железнодорожном расписании, о спальных вагонах до Осло и Бог весть о чем еще, но ни разу не поднял глаз от книги — вот что удивительно. Я оживленно говорил и одновременно продолжал читать.

Только когда поезд остановился в Кунгсенгене и я решил выйти в коридор, чтобы взглянуть, где мы, собственно, находимся, — только тогда я увидел ее.

Она… как бы это сказать — от нее веяло материнским теплом. На первый взгляд ничем не примечательная женщина, разве что излишне упитанная, но стоило мне посмотреть ей в глаза, как… случилось что-то странное. Эти глаза чего-то от меня хотели, они делали меня реальнее, как бы… (Две строки вымараны.)

А потом, в Энчёпинге, когда я сообразил, что в такую поздноту до Тилльберги уже не добраться, и после едва ли секундного колебания согласился на ее незамедлительное и любезное предложение, несмотря на поздний час, подвезти меня на машине — она была младшим врачом в энчёпингской больнице и привыкла бодрствовать в самое неподходящее время, — потом столь же скоропалительное решение