Смерть отца - [92]

– Что за такой великий шанс ты потерял, Гейнц? – иронически спрашивает Эрвин.

– Этакий небольшой шанс – по-настоящему прожить свою жизнь, – Гейнц тоже перенимает иронический тон Эрвина, – все мои дни, Эрвин, я был пустышкой Гейнцем. Эта опустошенность стала невыносимой. Германия борется за свое будущее. Куда я не прихожу, люди погружены в эту борьбу. Только не я. И скажу тебе, как на духу, Эрвин, я не чувствую себя хорошо в моей шкуре.

– Если так, что тебе мешает выйти из своей шкуры? Нет ничего легче в наши дни, чем присоединиться к одному из борющихся лагерей, – смеется горьким смехом Эрвин. Гейнц не ловится на этот насмешливый тон, и продолжает говорить всерьез:

– Полагаешь, что я не пытался? Всегда стремился заставить себя поверить до конца в какую-то идею, и не смог. Моя борьба за веру в жизнь началась с Герды, Эрвин. С моей любви к ней.

Выражение жестокости исчезло с лица Эрвина. Впервые Герда возникла в разговоре между ними. Лицо Эрвина неспокойно. С тех дней, когда Герда возникла в их жизни, и оба боролись за ее любовь, нет у него спокойного отношения к Гейнцу. Симпатия, с одной стороны, и неприязнь, с другой. Близость юношеской дружбы и чуждость жизненного пути. Все смешанные эти чувства прошедших до сих пор лет в душе Эрвина сейчас выступили в его вскинутом на Гейнца взгляде.

– Ты знаешь, Эрвин, как сильно я любил Герду. Когда я с ней познакомился, она была ревностной католичкой. Нельзя было ее добиться, если ты не был верующим и преданным своей вере. К сожалению, я не мог этим языком говорить с женщиной, которая была мной любима. Ты пришел со своей великой верой, жертвенностью, всеми теми качествами, которых жаждала душа Герды, и завоевал ее. Я знаю, что и меня был шанс быть таким, как вы, но не знаю, как он был мной потерян. И вот это я хочу выяснить, ибо само выяснение и есть оздоровление души.

Оба молчаливо погрузились в горькие размышления.

Поля на равнине были полны жизни. Крестьянские телеги катили по тропам и дорогам, и казалось, что нивы, колышущиеся под ветром, несутся вместе с этими телегами, и чириканье птиц наполняет безмятежную атмосферу утра.

– Ты помнишь Гюнтера Фабиана, – неожиданно спрашивает Эрвин.

– Парня из нашей группы, которые сочинял такие меланхолические лирические стихи?

– Да, да, он, тот самый парень с тонкой чувствительной, как у девушки, душой, который говорил всегда негромким голосом. Несколько дней назад я встретил его в нацистской форме. Наш Гюнтер, нежный и мягкий, как девушка, шагает в черных сапогах. В полнейшем изумлении я окликнул его – «Гюнтер, что ты делаешь в этом маскарадном наряде?» И он не ответил мне гадменно, не говорил со мной высокопарно. Он ответил с печалью, тронувшей мое сердце: «Эрвин, сказал он, это наша судьба. Ты что, не чувствуешь этого? Гитлер – наша судьба. Никто из нас не сбежит от этой судьбы. Лучше шагать вместе со своей судьбой».

Он сказал правду, Гейнц. У каждого из нас это чувство, что нас ждет судьба, от которой не сбежишь. Моя судьба – коммунистическая партия. Даже если меня оттуда выгонят, а, скорее всего, так и будет, ее судьба будет моей судьбой. Я всегда верил в то, Гейнц, что быть настоящим человеком, означает – в любой период, в любой час жить в двух мирах одновременно – в реальном и в идеальном. Силой идеи я смогу определить реальность моей жизни. Но это иллюзия, Гейнц. Мы всего лишь безымянные существа. Мы уносимся потоком событий. Гюнтер назвал это судьбой. Ты неспокоен, ибо чувствуешь то же, что Гюнтер и я, но еще не дал имени своей судьбе. Ты – безымянное существо с безымянной судьбой. Будь спокоен, Гейнц, у нас одна судьба.

– Не могу я так продолжать, Эрвин, – в сердцах говорит Гейнц. – Понимаю, что мою безымянную судьбу я должен превратить к какую-то определенную, сознательную. Если только не рухну в момент, когда она прилипнет ко мне.

Эрвин склоняет голову к Гейнцу и тяжело произносит слова перед его взволнованным лицом:

– Ты прав во всем, что сказал о Герде. Но я больше не в силах расстелить перед ней богатство моей души, как я расстелил перед ее ногами в те дни.

Не знаю, что готовит нам с нею судьба.

– Жаль мне, Эрвин. Очень жаль.

– Ты имеешь в виду Герду?

– Я имею в виду Герду, тебя и богатство твоей души.

Оба опираются о столбы, к которым прикреплены головы потертых древних богов, и молчат. Во дворе деда блеяние козы, мычание коровы, рев осла, кудахтанье кур и ржание лошадей. Все разбитые двери, висящие на своих осях, скрипят на ветру. Из открытого окна кухни доносится голос Агаты:

Вернулся странник, усталый от ненастий,

В жилище свое, к любви своей и счастью.

Ароматный запах кофе вместе с голосом доходит до веранды дома.

– Идем к Агате, – машет Гейнц рукой Эрвину, – священник нас уже там ждет. От кастрюль на плите Агаты идет пар. Общипанная курица положена около раковины. Вторая, еще не ощипанная, кудахчет, сидя в корзине на яйцах.

– Добро пожаловать, – Агата захвачена врасплох их появлением, быстро вытирает полотенцем стулья и приглашает гостей к столу, заставленному посудой и едой.

– А где священник, Агата? – спрашивает Гейнц. – Ты не видела его?