Смерть отца - [90]

Иоанна говорит все это торопливо и не очень внятно, и дядя Альфред слушает ее с выражением человека, который вообще не понимает, о чем ему говорят. Снова он подозревает, что из-за вечной своей рассеянности не понял, как следует, объяснения девочки, снимает очки, протирает их, стараясь сосредоточиться на том, чтобы понять взволнованную речь девочки. Что за «граф» Кокс? Что за клад? Что за тайный шифр? Он смотрит на брата, может быть, тот ему объяснит смысл этих странных вещей. Но и на лице господина Леви выражение полного замешательства.

– Детка, – осторожно спрашивает дядя, – что ты имеешь в виду?

– Дядя Альфред, – волнуется Иоанна, – в книге все написано.

Нелегко развязать бечевки. Пальцы дяди Альфреда не обучены распутывать сложные узлы. Иоанна старается ему помочь, но и ее пальцы недостаточно ловки для этого. Отец говорит тоном знатока:

– Это же можно разрезать, – и подает Иоанне ножницы.

Книга маленькая, заплесневелая. Щеки Иоанны пылают.

– Где ты нашла эту книгу, детка? – спрашивает дядя на этот раз тихим голосом.

– Дядя Альфред, я же вам уже рассказала. Не я ее нашла. «Граф» Кокс ее нашел. В старом еврейском дворе, когда копал, чтобы найти потерянный клад евреев, – снова скороговоркой и не очень внятно роняет Иоанна.

– Если так, это – «шеймес», – постановляет дядя.

– Что? Дядя Альфред, что ты сказал? – вскрикивает Иоанна: невероятно странно звучит произнесенное дядей слово. Звук тайного зашифрованного слова.

– Что ты сказал, Альфред? – спрашивает и Артур.

– Я сказал – «шеймес». Такова еврейская традиция – хоронить обветшавшие страницы священных книг. Книги Торы или молитвенники. Кладут их между досками и погребают, как дорогих покойников. А это порванный молитвенник.

– Что? Что ты говоришь, дядя Альфред? Только молитвенник, а не книга с шифром упрятанного клада?

Дядя Альфред устремляет задумчивый взгляд на дочку брата:

– Да, детка, клады ты найдешь здесь. Но потерянные? Нет, дорогая детка, эти клады не потеряны. Они вечны.

– Что, дядя Альфред? Что ты говоришь все время? Я ничего не понимаю.

– Читай здесь детка. Сможешь расшифровать слова? – он раскрывает перед ней книгу в слабом световом круге от настольной лампы. Буквы малы и потерты на желтоватой бумаге.

– Мне трудно разобрать их, дядя Альфред.

Отец встает и тоже нагибает голову. Дядя берет увеличительное стекло, и буквы мгновенно вырастают, большие и черные, соединяются на поверхности листа.

– Слушай, Израиль, Господь Бог наш, Господь един, – читает дядя Альфред.

– Слова эти понимаю и я, – отвечает отец вопросительному взгляду дяди Альфреда.

– Это стих, который произносят в синагоге, дядя Альфред, он – религиозный? – провоцирует дядю Иоанна, но никто ей не отвечает, ни дядя, ни отец.

Дядя начинает прогуливаться по кабинету. Руки за спину, ковер скрадывает его шаги. Ночь необычно темна. Напольные часы издают хриплые стоны одиннадцать раз, и книги с полок глядят на Иоанну, как множество серьезных лиц с тяжелыми взглядами.

– Синагогальный стих, ты говоришь, детка, – останавливается дядя. – Религиозный стих? Нет, детка. – И снова начинает ходить по кабинету.

– Слова эти намного сильнее напевов и любого предложения, произносимого в синагоге. Смысл их выходит за рамки любого определения. Все выстраданные желания, муки и надежды истязаемого в течение тысячелетий народа вложены в этот стих. Это был, детка, первый крик души колен, собранных в один народ. Это был последний крик мучеников, жертвующих жизнью во имя Бога. – Тут дядя подошел к темному окну и остановился. – Этот стих, – говорит он, стоя между портьерами, – клятва. Клятва, от которой человек никогда не отречется. Религиозный он или нерелигиозный. Стих, который гарантирует существование народа, у которого нет своей страны и нет…

– Есть у него! – вскакивает Иоанна. – Есть у него родина, дядя Альфред, – накаляет она атмосферу, и начинается большая дискуссия с дядей Альфредом.

– Гм-м, – хмыкает дядя, – ты говоришь, детка, что есть страна у евреев… Да, читал я об этом в последние недели много у доктора Герцля. – Дядя говорит так медленно, что у Иоанны нет терпения ждать завершения его слов. Она переступает с ноги на ногу, и хорошо, что стоит за письменным столом, и отец не видит ее. Несомненно, сделал бы ей выговор.

– Дядя Альфред, – теряет Иоанна терпение, – я уеду в Израиль. Сейчас организуют репатриацию молодежи в моем возрасте.

– Что? – потрясен Артур Леви. – В Палестину… дети? – Голова его идет кругом, отвергая такую возможность.

– Да, отец, да! – кричит Иоанна.

– Детка, – снова слышен голос дяди, который еще не высказал свое мнение по поводу короткого диалога между братом и его дочкой. – Если бы у твоего доктора Герцля было бы истинное чувство истории, он вписал бы между звездами этот стих. Да, детка, если есть еще настоящая сила у этого народа превратить вопль отчаяния в девиз жизни. Если действительно длится историческая непрерывность от дарования Торы на горе Синай до государства доктора Герцля, которое будет примером всем народам, – это будет великое дело!

– Это будет точно так, дядя Альфред, – уверенно провозглашает Иоанна, и дядя Альфред бросает на нее немного печальный, но полный доброты взгляд. Хриплые напольные часы роняют звук, обозначающий половину часа. За окнами виснет мгла, и ни одной даже самой малой лампочки не видно в стоящих напротив домах. Только уличные фонари слабо освещают тьму, как пустые глаза, которые не в силах что-то узреть. Оголенные деревья словно бы неожиданно отрастили длинные конечности, чтобы прикрыть сонные дома, бледный месяц и Иоанну. Таким же слабым светом освещает настольная лампа отца, все еще сидящего в кресле, и книжечку, лежащую открытой на столе.