Смерть отца - [91]

– Дядя Альфред, что мне делать с книгой?

– Книгу, детка, само собой понятно, надо вернуть на место, где она была зарыта.

– На место? Нет, нет, дядя Альфред.

– Час поздний, Иоанна, – говорит отец, – поднимись к себе в постель.

Но Иоанна слышит лишь, как стучат жалюзи под ветром на окнах бабкиной комнаты, и ей не хочется туда идти, в ту большую комнату.

– Иоанна, – говорит дядя, видя испуганное лицо девочки, – шкатулку с драгоценностями тети Гермины ты можешь взять с собой.

– Нет, – вскрикивает Иоанна, – они мне не нужны.

– Я имею в виду, что можешь их взять с собой домой, как подарок, детка.

– Но, Альфред, – возмущается его брат, – есть еще время, чтобы дать ребенку такой подарок.

– Мне не нужны эти драгоценности! Я не хочу их! – возражает Иоанна, не желая снова ощутить очарование старых дорогих вещей.

– Почему, детка, – упрямится дядя, – они же твои.

– Мы еще поговорим об этом – пресекает отец этот разговор.

Глава тринадцатая

– Алло, Эрвин.

– Алло, Гейнц.

Оба встретились в длинном коридоре и удивленно стоят друг против друга.

– Куда направляешься в такую рань?

– Подышать немного утренним воздухом, Гейнц, а ты.

– Так и я, Эрвин. Пойдем, поведу тебя на место с широким кругозором.

Они смотрят на дверь комнаты священника Фридрих Лихта, словно боясь, что он сейчас выйдет оттуда и присоединится к ним. Но священник, очевидно, еще погружен в глубокий сон. Гейнц шутливо подносит палец ко рту: шшш.

На цыпочках они проходят длинный коридор. Гейнц ведет его в верхнюю часть дома, на широкую веранду, соединенную с крышей дома каменными столбами. Искусно высеченные, немного разрушенные от ветра, дождя и ветхости, прикреплены к каждому столбу древние германские боги – Один – бог войны и мудрости, Тор – бог крестьян, оплодотворения и рождения, Нартос – мать Земля. Душа Агаты не расположена к этим древним богам, и она превратила эту веранду – в склад рухляди, собранной со всей усадьбы.

– А-ха, – удивляется Эрвин, – какая красота!

Перед их глазами зеленый густой ковер, покрывающий земли восточной Пруссии. Поля, насколько хватает глаз. Зеленая равнина простирается до горизонта, обозначенного темными лесами. Деревья на горизонте выглядят, как лестницы, соединяющие землю и небо. Утренний ветер ерошит молодые колоски. Озимые в эту году взошли с избытком. В центре равнины – холм с ограждением для коней. Солнце восходит из-за этого холма большим красным шаром, и лошади издалека подобны легким облачкам, которых, развлекаясь, ветер вырезал в формах лошадей.

– Когда мы были детьми, – показывает Гейнц на холм, – катались там на санках по снегу, а летом я приводил туда детей прислуги и наемных рабочих, сажал их в огромную бочку из-под пива и скатывал с вершины холма. Дети визжали, и вылезали из бочки со ссадинами, и матери их приходили жаловаться деду. Дед надирал мне уши и говорил: «Гейнц, что из тебя выйдет?»

Гейнц громко смеется. Солнце поднялось, и мягкие лучи касаются его лица.

– Гейнц, – подразнивает его Эрвин в минуты молчания, – С тех пор, как мы приехали в усадьбу, ты только рассказываешь о переживаниях детства.

Гейнц смотрит на него. Это не лицо симпатичного и доброго Эрвина, это лицо злое, отталкивающее своей жесткостью. На нем отпечатаны следы такого глубокого неприятия, что Гейнц отшатывается. Лицо Эрвина сейчас немного дремотно, как тогда, когда Гейнц пришел к нему по просьбе Герды. Эрвин общался с каким-то человеком низкого роста, быстрым в движениях и острым на язык. Оба были погружены в дружескую беседу о делах партии. Человек время от времени бил себя в грудь и напрягал корпус. А Эрвин сидел у стола с безразличным видом до того, что у Гейнца мелькнула мысль о явном преувеличении Гердой проблем ее мужа. Человечек поднялся со стула, намереваясь уходить. Простучал сапогами по комнате, держа портфель подмышкой. У дверей снова повернулся к Эрвину, и поднял сжатый кулак, символ коммунистического приветствия. На миг вспыхнули его зеленые глаза и снова сузились, словно пряча что-то.

«Неприятное существо», – подумал Гейнц и спросил Эрвина, постукивающего пальцами по белой скатерти.

– Кто этот человек?

– Шептун, – ответил Эрвин, – один из шептунов, локти которого острее, чем его язык. Нашептыванием они достигают своего. Человек этот мне не друг, Гейнц.

Герда стоит у стола, свежий запах мыла идет от нее, а глаза ее смотрят на Гейнца с немой просьбой. И он говорит Эрвину:

– Эти дела мне не интересны. У меня свои неприятности. И немалые. – И прочувствованными словами предложил Эрвину ехать вдвоем в оздоровительную поездку. Время от времени переглядывался с Гердой, и Эрвин заметил тайный союз, который они заключили. И тогда лицо Эрвина обрело выражение жесткости.

А на следующий день он оставил дом и пришел к Гейнцу.

– Эрвин, – говорит Гейнц в жесткое лицо друга, – здесь я провел счастливые дни, быть может, самые счастливые в моей жизни. Возвращение в места детства, Эрвин, это как долгая дорога к самому себе. Роешься в переживаниях детства, чтобы еще и еще раз сказать себе: был у тебя шанс прожить свою жизнь достойно, но ты потерял это на долгом жизненном пути. И ты хочешь обратно пройти этот путь, чтобы вернуть себе эту потерю.