Смерть не заразна - [16]

Отец стал беспомощным, отчего приходил в отчаяние. Ходить на костылях он так и не научился. Добираясь до бывшего своего дома на Гири-стрит, он так смешно с ними скакал, что я не раз невольно хихикала. Мама прислала ему витамины и укрепляющее питье, которые он, к моему великому изумлению, принял. Но ему не терпелось выздороветь. Когда скачешь, быстрее стареешь, сказал он мне.

Дом в Болинасе был трехэтажный. Наверху были две темные спальни для прислуги, ванная и две светлые спальни, выходившие на одну площадку.

На втором этаже была гигантских размеров кухня, с огромной кладовкой и узенькой черной лестницей, которая вела наверх, к спальням слуг. Там же располагались гостиная с камином в человеческий рост, парадная лестница, еще одна небольшая ванная и рядом с ней французская дверь — выход на очаровательную террасу. В нижнем этаже располагались хозяйская спальня, где всегда пахло плесенью, единственная большая в доме ванная и еще одна комнатка, где стоял старинный обогреватель. Одно время отец поселился в нижней спальне, но, кроме него, там не жил никто — и я, и гости, бывавшие в доме, если и спускались в первый этаж, то только в ванную.

В Болинасе я впервые провела у отца все каникулы. Мне тогда было одиннадцать лет. Он разрешил мне самой выбрать комнату и преподнес приятный сюрприз, развесив по стенам картинки с Микки-Маусом и приколотив ночник, на котором была нарисована улыбающаяся физиономия.

Каникулы были пасхальные, и вечером в пятницу мы собрались смотреть телевизор, но только он хотел посмотреть футбол, а я — «Семейку Брейди».[20] Отец предложил разыграть на спор. Мол, кто выиграет, тот и включит свою программу. Мы с ним часто так делали. Если я в гостях у отца чего-то и добивалась, то главным образом лишь потому, что выигрывала. Поспорить мы могли по любому поводу, например: какой лифт приедет первым. Но, бывало, отец придумывал что-нибудь и позамысловатее. В ту пятницу, часов уже около шести, когда начало смеркаться, мы не поленились карабкаться в гору собирать сосновые шишки. Быстро темнело, но шишки нам были очень нужны, причем только ровные, и мы их искали, а отец, уверенный, что выиграет именно он, все время меня поддразнивал. Потом он подвесил на дерево проволочную мусорную корзинку, которая была нам вместо баскетбольной, и шагами отмерил расстояние, откуда бросать. Выигрывал тот, кто забросит три шишки подряд. В тот раз выиграла я — отец, конечно, поддался, — и я смотрела свой фильм, а он переключал на футбол только во время рекламы.

Ночью в доме было страшно. Я боялась привидения, которое, по моему разумению, непременно должно было пожаловать ко мне в гости. Ночи две меня защищал и утешал веселый ночник. Но дом был деревянный, и когда в темноте что-то начинало скрипеть, то казалось, будто на третий этаж забрался целый полк покойников.

В конце концов, совершенно измучившись, я попросила отца поменять мне спальню. Он переселил меня на второй этаж, в небольшую комнату рядом с собой. Там было лучше, хотя тоже было страшно — вдруг привидения спустятся по лестнице с третьего этажа. Успокаивала я себя тем, что им мешает зеркало на площадке. В довершение ко всем этим кошмарам часто отключалось электричество, и я оставалась без ночника на час, а то и больше.

Зато днем дом преображался. Днем мне там нравилось. Я ставила пластинки, делала отцу апельсиновый сок или смотрела, как кто-нибудь из его подружек печет оладьи. Кто-то дал мне рецепт шоколадного печенья, и я опробовала его сама. Я нашла в, шкафу потайную дверь, соединявшую спальни на третьем этаже. Отец в спальни заглядывал редко и долго предпочитал спать в гостиной на диване возле камина.

Я играла на расстроенном пианино, а потом, взяв ракетку и старые теннисные мячики, ходила на теннисный корт, где стучала в стенку часами. Я обнаружила на берегу дом, который купила одна рок-группа, кажется, «Джефферсон Эйрплейн», и, когда я об этом узнала у меня просто перехватило дыхание, но радости от этого не было в итоге никакой. Мне ужасно хотелось кого-нибудь из них увидеть, а они всё где-то ездили. Приезжая в Болинас, каждый раз я надеялась, что на этот-то раз они дома, и вдруг к ним придет какая-нибудь знаменитость, и будет звать хозяев в переговорник на столбе у ворот, и я их увижу, но надежды мои не сбылись. Мне и в голову не приходило, что у отца собираются люди не менее знаменитые. В основном они были поэты, как, например, Роберт Крили,[21] который любил порой выпить и засидеться в гостях до утра. Посиделки эти мне нравились — звук шагов и громкие голоса наполняли дом, прогоняя мои детские страхи.

Шкафы в доме были забиты старыми киножурналами и «Ридерз Дайджест» за тридцатые и сороковые годы. Я не понимала, как это люди, продавшие дом, не забрали такую ценность. Наверху в комоде я нашла пачки писем, написанных во время Второй мировой войны к некой Полли. Это имя тогда мне ужасно понравилось, потому что казалось одновременно и обычным, и достаточно редким. Днем на третьем этаже было нисколько не страшно. Он был весь залит солнцем и весь наполнен жужжанием пчел, которые жили огромным роем рядом с одним из окон. Я любила сидеть наверху одна, дышать запахом старой бумаги и перелистывать старые страницы. Как-то раз отец нашел в этих шкафах книгу, где героиню звали так же, как и меня. Книга была «Венчание и разлука», автор Шарлотт Брем, год примерно 1901-й. До того я встретила свое имя в книжке лишь однажды: в мне же адресованном посвящении на первой странице «Генерала Конфедерации из Биг-Сура». Меня это не удивляло. От отца я знала, что так в каком-то из мифов называлась горная фиалка и что так поэт Шелли назвал свою дочь. Второе имя у меня Элизабет — родители дали его на всякий случай, вдруг редкое имя мне не понравится. И они не раз говорили, что если я захочу, то меня будут звать Элизабет.