Смерть на выбор - [27]

Глеб знал Нину уже два года. И не просто знал. Она, несмотря на бестолковость и постоянно окружавшую ее путаницу, не трусиха и не паникерша. Не станет просто так говорить о страхах. Глеб наморщил лоб — за два года он ни разу не слышал от нее чего-нибудь подобного. Она скорее говорила «я бешусь», а не «я боюсь».

Он глянул на часы: половина третьего. Ночь. Не лучшее время для телефонных звонков… Глеб вернулся на диван — твердо решив, что утром он непременно позвонит профессору Качеву. Единственному в Петербурге человеку, который мог быстро узнать все о Нине.

Профессор Качев — создатель узбекского нового букваря, ученый, блестящий теоретик, успешно защитивший свою гипотезу относительно классификации тюркских языков, — был в Узбекистане царем, богом и земским начальником. Он мог все. А следовательно, он мог узнать, что случилось с Ниной. С этой мыслью Глеб Ершов заснул.

* * *

Нина заснуть так и не смогла. Вокруг творилось что-то грозное и непонятное. Зловещие метаморфозы: бойкий аспирант, превратившийся в злобного боевика, излучающий покой и смирение восточный философ, обернувшийся надменным шейхом. Какие-то угрозы — неявные и очевидные. И полная беспомощность. «Я ничего не понимаю, я ничего не могу сделать», — шептала Нина и отчаянно старалась не заплакать. Еще она пыталась утешать себя всяческими банальностями — вроде «утро вечера мудренее». Утешение было слабым.

Утро, как и положено в этих широтах, наступило быстро и решительно. Всего пять минут сумеречных бликов — и в крошечное окошко под потолком ворвалось солнце. Беспощадные лучи осветили разор, учиненный пытавшейся сбежать девушкой: ковры и циновки скомканы, яркие шелковые шторы разорваны, и среди этого хаоса — она сама, укутавшаяся в обрывок занавески и тихонько поскуливающая. Нина не плакала, но и не выглядела спокойной.

Послышалось шуршание шагов — кто-то в мягкой обуви шел по галерее. «Неужели ко мне?» — с ужасом подумала Нина и предприняла последнюю попытку сделать безмятежное лицо. Она надеялась, что получилось.

На пороге появилась давешняя старуха, объяснявшая ей правила поведения. Морщинистое лицо было непроницаемым и при этом приветливым. Этакое азиатское гостеприимство. Говорила она по-узбекски.

— Доброе утро, доченька! Выспалась?

— Здравствуйте. — Нина помотала головой, лихорадочно придумывая, как объяснить разор в комнате. Старуха, словно ничего не замечая, кивнула кому-то, и этот кто-то протянул ей Нинины джинсы и клетчатую рубаху.

— Одевайся. Завтрак уже готов. — Она не отвела глаз, когда Нина сбросила шаль и принялась натягивать джинсы. Сие простое действие, как ни странно, успокоило девушку.

— Мне бы умыться.

— Идем, — степенно кивнула непроницаемая старуха.

На сей раз Нине разрешили присоединиться к мужчинам. Кроме хозяина дома, за столом, если можно так назвать традиционный дастархан, сидели Аскер и Максим. Целый и невредимый, как всегда, улыбчивый. Мирная, неторопливая беседа, горка лепешек, живописный натюрморт с виноградом, персиками и ломтиками дыни. Фарфоровые пиалы с чаем. Благодать.

Будь Нина человеком чуть менее уравновешенным, она бы усомнилась в том, что ночное бегство из запертой комнаты, превращение мирного Аскера в боевика, погоня, судорожная попытка попросить Глеба о помощи, мудрец в халате, которого называют шейхом, — реальность. Но Нина твердо знала, что она была и есть в здравом уме и твердой памяти, следовательно, все эти приключения не мираж и не плод больной фантазии. А буколический завтрак — всего-навсего узорная ширма, прикрывающая некие тайны. Очень может быть — преступные тайны.

Как искушенный ориенталист, Нина знала: вспарывать эту ширму ножом бессмысленно. Поэтому она постаралась внести посильный вклад в общее дело: вела себя благостно, то есть с аппетитом позавтракала, не особенно вмешивалась в разговор.

Беседовали, что называется, ни о чем: о бухарских достопримечательностях, о сортах персиков, о реформах, о жаре. Максим с неподдельным интересом слушал эти пространные рассуждения. Странная почтительность. Девушка лениво щипала веточку винограда и пристально наблюдала за мужчинами.

Обычно нетерпеливый, журналист чудесно переменился: выдержка, спокойствие, вежливость. Внезапные перемены не к добру — Нина готова была подписаться под этим, уже ставшим банальностью перлом житейской мудрости.

А завтрак тянулся, словно рахат-лукум. И был таким же приторным. Нина напряженно ждала от Максима знака, взмаха ресниц, движения руки — и не дождалась. Седобородый хозяин дома, невозмутимый аксакал, неведомо как дал своим женщинам сигнал убирать со стола, те засуетились, забегали. В этом мелькании, как приговор, прозвучала фраза: «Не будем мешать». Аскер подхватил Максима, и они исчезли на мужской половине. Ниной же опять занялась суровая старуха — вывела ее в сад, усадила на заранее принесенном ковре, сама занялась каким-то непонятным и, видимо, важным делом неподалеку.

Все выглядело чинно, благородно, но наводило на размышления об унылой участи гаремных затворниц. Нина, как образованный человек вообще и востоковед в частности, могла рассуждать на эту тему вполне профессионально, только в данном случае ползли мысли обывательские: сначала о страданиях панны Марии, заставившей заплакать фонтан в Бахчисарае, потом о сообразительности почти современницы — кавказской пленницы, которая предпочитала действовать, а не вздыхать. Нина тоже не вздыхала, она думала.