Вначале срока о свободе, затерянной где-то далеко-далеко, в самом конце извилистых тюремно-лагерных коридоров, как-то не задумываешься. Вернее сказать, свободой еще живешь, но недавней, навсегда отрезанной гулким приговором суда, лязгом стальных дверей и хриплым лаем овчарок конвоя. Со временем она окончательно исчезает за унылой пеленой арестантских буден, монотонное бытие полностью определяет сознание, и жизнь как бы приостанавливается или течет в каком-то ином, параллельном общепринятому измерении. Но вот минует середина отмеренного не таким уж гуманным и часто совсем несправедливым судом срока, дни начинают словно бы растягиваться, ночи, все чаще и чаще бессонные, навевают мысли о скором финише очередного забега в сторону — тут-то и пошло-поехало. Естественный страх перед грядущей неизвестностью перемежается сладкими грезами о долгожданной встрече со всеми земными радостями, многочисленные проблемы то встают неприступной стеной, то исчезают, решенные единым махом, только что ясное и понятное вновь становится мутно-неопределенным — в общем, думаешь-размышляешь, а в конце концов приходишь к единственно верному выводу: гори оно все синим пламенем, как-нибудь да прокрутимся.
Но планов-то, сколько планов, подчас гениальных, а чаще всего бредовых и несостоятельных, рождается в стриженых головах временно изолированных от общества граждан! Грандиознейшие проекты века, будь то интернациональная экспедиция на Марс или превращение в цветущий сад пустыни Сахара, меркнут и кажутся мышиной возней безграмотных дилетантов в сравнении с детально проработанной схемой быстрого и безопасного обогащения, сложившейся в мозговых извилинах какого-нибудь особо опасного рецидивиста с начальным образованием, доматывающего седьмую пятилетку за кражу хозяйственной сумки с пятью килограммами картофеля у зазевавшейся посетительницы колхозного рынка. Очумевшие в поисках сюжета голливудские сценаристы передохли бы от зависти, доведись им хоть краешком коснуться выстроенных под воздействием круто заваренного чифира логических цепочек, позволяющих без особого труда и капитальных затрат отловить пресловутую золотую рыбку в омуте, который даже глухонемой слепец не догадается назвать тихим.
Однако дальше планирования дело не заходит, на свободе тюремные заготовки редко претворяются в жизнь. Разве что обуреваемый жаждой мести супруг, сплавленный на скамью подсудимых собственной половиной, выскочив на волю, дотянется неведающей жалости рукой до ненавистного кадыка некогда любимой женщины или упрятанный за решетку предателями-корешами паренек возьмется за дубину и начнет возвращать долги. Такие случаи относятся к возмещению морального ущерба и к брожению умов основной массы осужденных отношения не имеют. Те же, кто душой стремится к благам материальным, проскочив вахту с зажатой в кулаке справкой об освобождении, мигом обо всем забывают и ускоренным маршем устремляются на поиски плохо лежащих ценностей. Иногда проходит, что позволяет насладиться полной волей месяца два-три, чаще гениального теоретика хлопают на месте преступления, и все возвращается на круги своя.
Это давно сделалось правилом, но правил без исключений не бывает. Одно такое исключение и вышагивало хмурым февральским утром в сопровождении высокого толстозадого офицера внутренней службы к проходной колонии особого режима, укрывшейся в стенах старого монастыря, лет тридцать уже принимавшего вместо монахов этапы с самыми-рассамыми преступниками. Полутюрьма-полуколония меж двух небольших озер, в одном из самых глухих уголков белорусского края. Даже название близлежащего городка месту пребывания осужденных рецидивистов соответствовало — Глубокое. Воистину, глубже не опустишься, и так на самом дне завяз.
Но Зуб вовсе не считал себя конченым. Наоборот, перемены, произошедшие в обществе за четыре года последней отсидки, вселили в не знавшее покоя сердце уверенность, что теперь-то его, Зубово, время и пришло. Кому ж еще, как не аферисту и мошеннику, выложила крупье-жизнь козырные карты необходимых навыков и способностей. Только прежде играть приходилось в компании полунищих обывателей, сгребая в карман их мизерные ставки, или наглых до беспредела хозяев жизни, называющих себя слугами народа, честно платить проигрыш не согласных и, стоило зазеваться, глушивших незадачливого шулера дубиной ими же придуманных законов.
Взметнувшаяся над страной муть открывала дверь в неведомый доселе мир неограниченных возможностей. Деньги, кружащиеся вокруг в нескончаемом вихре гиперинфляции, сами лезли в карман, за шиворот, прилипали к рукам — если руки эти несли на себе следы липкой нечистоплотности, — мельтешили перед носом и, как давным-давно подметил один ушлый римский император, ничем слишком отвратным не пахли. Конечно, рук, карманов и пазух было намного больше, нежели этих славных бумажных листочков с водяными и прочими защитными знаками, но Зуб здраво полагал, что с его закалкой и боевым опытом конкуренты помехой не станут. Да и какие конкуренты? Недавний выпуск теленовостей, всплывший перед глазами, заставил усмехнуться. Бывший однокурсник, вечно умолявший помочь с курсовой, учил теперь телезрителей уму-разуму, важно восседая в кресле председателя Союза предпринимателей. Другой знакомец, некогда радовавшийся заработанному на подхвате у афериста Зуба стольнику, вовсю рекламировал свой сомнительный, но почему-то весьма преуспевающий коммерческий банк. Прорвались ребятки, чего ж ему-то отставать. Единственное, что слегка смущало, так это ворох судимостей и двенадцать лет лагерного стажа. Ну и звание особо опасного рецидивиста, присвоенное судом в знак признания многочисленных заслуг перед обществом. Хотя, смешно сказать, сроки-то были все мелкие — двушка-трешник. Четыре вот отсидел в монастырских стенах. Поражаясь оригинальным выходкам афериста и от души повеселившись в ходе заседания над незадачливыми потерпевшими, судьи Зубу много не грузили. Но и не баловали — приговоры выносились бездоказательно наглые. Уличить мошенника практически невозможно, вот и судили, исходя из глубокого внутреннего убеждения, что честный человек на скамье подсудимых не окажется.
