Смерть лесничего - [4]

Юрьев вовсе не стремился узнать нечто новое о людях вообще, еще меньше его интересовала политическая правда событий. Он не прочь был только покопаться в собственной корневой системе с материнской стороны – заглянуть в историю семьи, узнать некоторые подробности выживания своей родни в крайних условиях, в которых многие другие люди тогда не выжили. И потому два года спустя, с ходу поверив в неслучайность совсем необязательного звонка и состоявшегося почти по недоразумению телефонного разговора, он ехал теперь в электричке на встречу, подвергая испытанию сумасбродством свой застарелый фатализм, как и положено этой душевной подагре. Проснувшийся в нем браконьерский азарт, дрожь загонщика говорили ему, что ловчие ямы и силки прошлого не могут оказаться пусты, что в них трепещется уже и рвется чья-то жизнь.

Железные дороги пришли за последние годы в полный упадок.

Рельсы, изредка все же поступающие с востока, немедленно перепродавались западным соседям, а теми – еще дальше. Шпалы поизносились и расшатались, насыпи обратились в косогоры. Опасно кренясь и то растягиваясь, то сокращаясь в длину, поезд протягивал свой грохочущий состав по мостам над незамерзающими, часто мелеющими, трущими гальку и подгрызающими берега речками.

Берега в местах разлива речек больше не выкладывались бетонными плитами в шашечку. Не только давно безжизненные доты и дзоты, но и будки охраны мостов теперь пустовали, хотя охранные зоны вокруг них по-прежнему обнесены были колючей проволокой.

Разрозненные часовые стали попадаться только уже в горах, на въездах в тоннели. Вагонные окна, впрочем, давно перестали мыть, и потому о существовании или несуществовании все большего числа вещей в заоконном мире оставалось только гадать. Юрьев выходил несколько раз покурить в тамбур с выбитыми дверными стеклами и снежными заносами по углам. На торцевой стенке лущились и шелушились наросты пересохшей краски. Непроизвольная имитация осени – изнаночная и наружная стороны красочных чешуек и струпьев различались не только оттенком, но и кое-где цветом. По тамбуру гулял сквозняк. Морозный воздух продирал легкие при глубоком вдохе и приятно бодрил. Юрьеву уже приходилось как-то ночью ехать в плацкартном вагоне со снятыми боковыми полками – купейных вагонов в том поезде просто не оказалось. Ощущение было резким и восхитительным и оттого запомнилось. “На полпути к теплушке – уют хлева”,- подумал он, оправившись от первого впечатления, прибегнув для этого к испытанному средству меланхолии, и больше уже ничему не удивлялся. Разве что остаточному наличию кое-где дверей в разоренных поездных сортирах, пользоваться которыми все равно уже было нельзя.

Поговаривали, что потрошат вагоны и растаскивают их по частям сами железнодорожники во время отстоя составов на запасных путях и в вагонных парках. Ничего неправдоподобного в этом не было. Он помнил, как в небывало лютую зиму 75-го от съехавших с кольцевой автодороги в поле и опрокинувшихся грузовиков и автобусов к утру оставались одни чернеющие остовы. То была законная добыча окрестных сел, небезопасный промысел рукастых и хозяйственных мужиков.

В Карпатах молодой гуцул признавался как-то:

– Если кто посягнет на моих овец – убью, кто бы ни был. В овраг спущу, так что ручей весной только кости вымоет.

– Кто бы ни был, даже родич? – спросил тогда Юрьев.

– Родич этого не сделает.

– Убьешь человека за овцу?

– Да.

– За кражу – убийство?

– Да.

– Но ты же в церковь ходишь?!

– Убью.

На этом держался еще и сохранялся относительный порядок вещей в селах – на правосознании господарей. Быстро укоренившийся рэкет пышным цветом цвел на районных базарах, но грабеж по селам отсутствовал. Еще в пору недолгого кооперативного бума дряхлый дедок в Косове полез на чердак, за якобы спрятанными там сбережениями, и расстрелял оттуда из припасенного с войны, а может, и с времен “партизанки” шмайссера банду налетчиков, побоями и пытками вымогавшую у них со старухой деньги.

Поучительная история молниеносно разошлась по Карпатам. Людей не трогали. У всех, с кем Юрьев сходился здесь достаточно близко, оказывался рано или поздно припасенный где-то ствол,- нередко еще с первой мировой, несуразной своей длиной приводивший на ум оружие куперовских охотников, но чаще обрез или просто незарегистрированное гладкоствольное ружье – Юрьеву и самому доводилось стрелять из такого, были бы патроны.

Поезд все глубже втягивался в горы. Пошли тоннели.

Юрьев столько раз за последние десятилетия проскакивал эту станцию без остановки, что и на этот раз, несмотря на ожидание, едва ее не пропустил. Сойдя с женой на перрон, он огляделся.

Высыпавший из вагонов народ быстро рассредотачивался, исчезая в узких, щелеобразных проходах, заснеженных улочках и калитках. В некотором отдалении виднелось несколько поставленных вразброс, как попало, пяти- и даже девятиэтажных домов. В одном из них лет десять назад его дядя получил квартиру с телефоном. Нумерации домов, как скоро выяснилось, никто не знал, а на расспросы “к кому приехали?” отвечать не хотелось. Поэтому Юрьев с женой дважды прошли мимо нужного им дома, покуда не выскочила из-за одного и уже бежала к ним с криками наперерез дядина жена. А в противоположном конце улицы показался и сам смущенный дядя, выходивший на станцию встречать их, но не распознавший в быстро рассосавшейся толпе. Теперь жена вовсю его стыдила. Юрьев с дядей расцеловались. Юрьев и сам, возможно, не сразу бы узнал себя, покажи ему в молодые лета его теперешнюю фотографию. Как будто несколько человек, не сильно между собой схожих, пожило за это время под его фамилией, меняя фотографии, адреса, конспирируясь и начиная каждый раз с нуля. Усы прилетали и садились на верхнюю губу, прицеплялась, меняла форму и слетала без следа борода. Уличить можно было, только проверив документы, да выдавало, может, самое в человеке предательское – походка.