Смерть императора - [5]

От одного из зданий осталась только стена, но кладка держалась твердо. Стену подперли бревнами, оштукатурили, побелили. На скамейках подле выставили горшочки с краской, горкой сложили палочки угля – каждый мог оставить здесь надпись. Раньше призывали голосовать за Гая или Марка на выборах или оставляли признания в любви или шутливые и дерзкие эпиграммы, в том числе и на очередного наместника. Теперь же писали все одно и то же: «Гай Лелий, живущий в доме с тремя кольцами, ищет домну Семпронию…», «Терция, дочь Марка Мания, ищет брата своего Марка…», «Каждый, кто видел Тиберия Муция, пусть оставит в правом углу свою надпись»…

Каждый день Приск приходил сюда и читал эти полные боли послания, что лепились все плотнее и к исходу нундин[11] обычно покрывали все пространство стены. Тогда один из государственных рабов копировал все записи в восковые таблички, стену заново штукатурили и белили, чтобы на следующее утро на ней, еще влажной, появились новые вопли о помощи, призывы найтись тех, кто, скорее всего, погребен под развалинами, краткие эпитафии, злые эпиграммы…

Трибун искал здесь Аррию. Несчастная невеста его брата по крови Марка исчезла во время землетрясения. Марк перед смертью шептал, что видит ее и идет к ней, так что человек суеверный мог бы решить, что Аррия тоже умерла. Но Приск за годы кровавых дакийских войн часто видел умирающих от лихорадки. Когда страшный жар сжигает тело, перед глазами проносятся видения самые невероятные – люди зовут умерших, разговаривают с ними, прощаются с любимыми, которых нет рядом, признаются в содеянных злодеяниях. Юному Марку не в чем было признаваться. Только в любви. Но если Аррия жива – а она могла быть жива, ибо Марк спасал ее, вместо того чтобы спасаться самому, то она непременно придет сюда, на эту площадь и оставит запись.

Каждое утро к фонтану с дельфинами по приказу наместника Сирии Адриана привозили свежеиспеченный хлеб, кувшины с маслом, круги сыра. Еду раздавали тем, кто лишился имущества и крова. Однако ловкачи из вполне обеспеченных, пользуясь тем, что продовольствие раздают без тессер[12] и списков, старались урвать бесплатную долю. Во время раздач здесь была такая толчея, что найти кого-нибудь представлялось невозможным. Получив свою долю, счастливцы, у кого в городе сохранилась какая-то нора или кого приютили знакомые, уходили, и на площади оставались только те несчастные, кому идти в самом деле было некуда.

Если Аррия спаслась, она должна была оставаться на площади… Если, конечно, ей не пришло в голову тащиться пешком в свое поместье, но Приск надеялся, что до такой глупости она не додумалась. Как всегда во времена несчастий, на дорогах устраивали засады проходимцы, любители легкой наживы. Они хватали одиноких детей и женщин, чтобы спрятать в какой-нибудь лачуге, а потом скопом продать по дешевке нечистому на руку торговцу. Так было во время проскрипций Суллы – малолетние дети казненных, от которых порой отказывались собственные матери, бежали из Рима, чтобы попасть в лапы работорговцев.

Несмотря на то что утренняя раздача хлеба давно закончилась, сейчас на площади было полно народу – в пострадавшем городе каждому требовалась вода – пить, стирать, мыться. Здесь же подле стены обосновались несколько торговцев – продавали вино, сыр, чернослив… в одной из уцелевших пекарен выкладывали на прилавки новую партию горячего ароматного хлеба – удивительно, как быстро возвращалась жизнь в искалеченный город. У кого имелись при себе деньги, могли купить свежий вкусный хлеб. Вигилы следили, чтобы торговцы не заламывали цену. Но все равно хлеб стоил куда дороже, чем до землетрясения.

* * *

Первым делом трибун проверил записи на стене, отыскивая знакомое имя. Но опять ничего не нашел.

Он прошелся до пекарни, оглядел покупателей.

Сегодня он искал не только Аррию, но и Беренику. Безрезультатно. Как ни вглядывался Гай Приск в лица, нигде не мелькал профиль женщины с фрески. Какие-то тетки спорили из-за разбитого кувшина, плакали дети, старик спал прямо на мостовой, завернувшись в солому. Проснется он, впрочем, без своего укрытия – солому аккуратно сжевывал груженный мешками ослик. Приск рассекал наискось пеструю толпу, стараясь не пропустить ни одного лица. Внезапно он понял, что кто-то движется точно так же – от стены вглубь, бесцеремонно расталкивая людей (Приску дорогу уступали, едва завидев его доспехи трибуна, хоть и полускрытые пыльным серым плащом). Идущий впереди кого-то высматривал в толчее и – судя по всему – пока не находил. Стой стороны, где он двигался, долетали возмущенные крики, ругань, визг, толпа шевелилась, волновалась, кипела. Наконец Приск увидел наглеца. Человек был высок, широкоплеч, смугл от природы, обрит наголо. На шее его поблескивал бронзовый ошейник. Раб. Скорее всего, хозяин не доверяет ему, раз надел это кольцо с надписью.

Оказавшись ближе, трибун заметил, что раб, пробираясь в толпе, то и дело щупает у какой-нибудь одинокой девчонки грудь, порой лапает за бедро. После чего отталкивает, да так, что между нею и рабом оказывается человека два-три, – и топает дальше.