Смерть императора - [2]

Для тысяч и тысяч людей этот мир уже никогда не будет прежним. Приск ощущал с этими несчастными душевное родство – с теми, кого он видел на улицах изувеченной столицы Сирии.

Прежде освещенная по ночам огнями, сейчас Антиохия после заката оставалась темной и как будто безжизненной. Если смотреть с высоты склона горы Силпий – где располагалась вилла механика Филона, – город казался темным пятном, брошенной к подножию горы растерзанной жертвой – лишь иногда мелькали огоньки факелов внизу или где-то на задворках разгорался костер. Судя по всему, нарушая закон, кто-то в черте померия тайком кремировал трупы – ветки да деревянные обломки от домов и мебели валялись повсюду.

Те вексилляции[7] легионов, что пришли вместе с императором на зиму в Антиохию, теперь все ночи напролет жгли огромные факелы у стен своих лагерей – как будто находились на вражеской территории. Большая часть армии осталась у Нисибиса и в крепостях на берегах Евфрата – готовить грядущий поход. С собой в Сирию император взял только те части, которые собирался тренировать лично для штурма парфянской столицы, неприступного Ктесифона…

Но теперь у этих вексилляций были совсем другие задачи.

* * *

По приказу легата Приску выделили две центурии из Шестого легиона, и каждое утро военный трибун выходил с ними в город – разбирать развалины, вывозить на повозках расколотый мрамор и треснувшие балки, сломанные пальмы и сломанные оконные решетки, груды хлама – все, что осталось от роскошной золотой Антиохии. Первейшей задачей стояло – расчистить дороги, чтобы обеспечить подвоз в город продуктов, леса, камня – всего необходимого, и потом уже можно будет поднимать столицу Сирии из руин. Солдаты трудились от восхода до заката, делая два перерыва на приготовление еды и недолгий отдых. Приск отдавал приказы, но зачастую, сбросив неудобный и тяжелый панцирь и оставшись лишь в одной кожаной лорике, разбирал завалы вместе со своими подчиненными. Труд отвлекал от тягостных мыслей. В такие мгновения можно не думать. Или почти не думать.

Даже уцелевшие здания выглядели ужасно – с крыш храмов обрушились статуи, многие стены пошли трещинами, лопнули трубы водопровода. В городе, который прежде именовали городом фонтанов, трудно было найти чистую воду. Да и приближаться к зданиям стало опасно – того и гляди сверху обрушится какой-нибудь кусок мраморного фриза или накренившаяся и пока чудом устоявшая статуя.

Уже было известно, что весной император выступит в поход, посему легионеры должны были успеть сделать все, чтобы город начал свое возрождение, прежде чем Траян отправится окончательно покорять Парфию. Многие легионеры ждали этого похода, считали дни – всё лучше плыть по реке или шагать по берегу Евфрата, чем искать трупы среди развалин когда-то блестящего города. Как ни странно, особенно сильно мечтал уехать из Антиохии Сабазий. Раб Приска чуть ли не каждое утро спрашивал: и когда же император выступит в поход? Как будто у него было какое-то особое поручение. И рабу не терпелось его исполнить.

– Не сегодня… – обычно отвечал трибун.

Раб вздыхал, кусал губы.

– По пустыне лучше идти ранней весной. Выступать надо сейчас. Ты можешь сказать это императору?

– Ты мне указываешь? – хмурился Приск.

– Я – хаммар, проводник, я знаю пустыню. И знаю, как легко она убивает.

На этот довод трудно было возразить. Но не оправдываться же перед слугой: уже доложено, уже передано, но император пока медлит.

После возвращения из плена Приск пообещал Сабазию свободу, и даже вознамерился ее дать. Но тот отказался – причем дважды. А в третий раз трибун не стал предлагать. Хочет быть рабом – пусть будет.

* * *

Самым мерзким при разборе завалов было находить куски обезображенной плоти – несмотря на зимнее время года (да и какая, скажите уж честно, зима в Антиохии?) трупы все равно успели разложиться – плоть отслаивалась и отпадала кусками с костей, и зачастую легионерам приходилось сгребать ее деревянными лопатами. Как ни привычны солдаты к смерти, у многих подобные картины вызывали тошноту. Трупы увозили в мешках, из которых на камни дороги капала вонючая жидкость. Их сжигали за городом – каждый день.

Легионеры заматывали лица тряпками, пропитанными уксусом, чтобы хоть немного заглушить мерзкую вонь, идущую от развалин. Вторым занятием – по степени неприятности для военного трибуна Приска – было следить, чтобы солдаты не мародерствовали. Все найденные ценности надлежало складывать в корзину. Сбоку приделывали полоску пергамента с названием дома. Если владелец или наследник объявится – счастливцам возвратят их добро. Если нет – все ценное поступит в казну – серебро и золото продадут, а деньги пустят на восстановление города. Приск уже не раз ловил то одного, то другого легионера за попытками спрятать в кошелек или прямо под тунику найденные кольца или монеты. Отбирал, грозил поркой при вторичном проступке. Двое попались по второму разу. Выпорол лично. Безжалостно.

Один раз на краже попался Сабазий. Приск видел, как его раб что-то выхватил из шкатулки и спрятал за пояс. Но когда Приск потребовал вернуть украденное, раб уперся и стал отрицать, что своровал вещицу. Сабазия обыскали, но ничего не нашли. Трибун подозревал, что парень проглотил ворованное, и посему выпорол непокорного. Но и после порки тот стоял на своем: хозяину померещилась кража – в пыльном воздухе, когда глаза слезятся, легко ошибиться.