Смерть Иисуса - [3]

Он, Симон, не понимает философии чисел (про себя он считает ее не философией, а культом), проповедуемой в Академии: открыто – почившей сеньорой, сдержаннее – вдовцом Арройо и его друзьями-музыкантами. Симон не понимает этой философии, но относится терпимо не только из-за Давида, но и потому, что, когда находит на него подобающий настрой, его, Симона, посещает виде́ние – мимолетное, неуловимое – того, о чем говорила сеньора Арройо: серебристые сферы, их так много, что и не сосчитаешь, они с неземным гулом вращаются друг вокруг дружки в бескрайнем пространстве.

Он танцует, у него видения, но он все равно не считает, что его обратили в культ чисел. Для видений у него есть разумное объяснение, и оно его почти всегда устраивает: убаюкивающий ритм танца, гипнотический напев флейты наводят транс, в котором со дна памяти подтягиваются осколки – они-то и вращаются перед мысленным взором.

Давид не может или не желает заниматься арифметикой. Что еще тревожнее, он не желает читать. Вернее, выучившись читать по «Дон Кихоту», он не выказывает интереса к чтению никаких других книг. «Дон Кихота» он знает наизусть – в сокращенной версии для детей, относится к «Дон Кихоту» не как к выдумке, а как к исторической правде. Где-то на белом свете – не на этом, так на том – странствует Дон Кихот верхом на своем скакуне Росинанте, а рядом трусит на осле Санчо.

У него, Симона, с мальчиком споры о «Дон Кихоте». Открылся бы ты другим книгам, говорит он, Симон, – узнал бы, что на свете множество героев помимо Дона, а также героинь, вымышленных из ничего плодовитыми умами писателей. Более того, ты ребенок одаренный, мог бы сам выдумывать героев и отправлять их в большой мир искать приключения.

Давид едва слушает.

– Не хочу я читать другие книги, – говорит он небрежно. – Я уже умею читать.

– У тебя ошибочные представления о том, что такое чтение. Читать – это не просто превращать напечатанные значки в звуки. Читать – это глубже. Читать по-настоящему означает слышать, что́ книга хочет сказать, и осмыслять это – возможно, даже беседовать с автором у себя в уме. Это означает постигать мир таким, какой он есть, а не таким, каким ты хочешь его видеть.

– Зачем? – спрашивает Давид.

– Зачем? Затем, что ты юн и невежествен. Ты освободишься от невежества, только если откроешься миру. А лучше всего открываться миру, читая то, что есть сказать другим людям – людям менее невежественным, чем ты.

– Я знаю о мире.

– Нет, не знаешь. Ты ничегошеньки не знаешь о мире за пределами твоего ограниченного жизненного опыта. Танцевать и пинать футбольный мяч – занятия сами по себе прекрасные, но они не дают тебе знаний о мире.

– Я читал «Дон Кихота».

– «Дон Кихот», повторяю, – не весь мир. Далеко не весь. «Дон Кихот» – выдумка о спятившем старике. Развлекательная книга, она втягивает тебя в свой вымысел, но вымысел – это не настоящее. Более того, задача этой книги – именно предупредить читателей вроде тебя, чтоб не втягивались в ненастоящий мир, в мир вымысла, как втянуло Дон Кихота. Ты разве не помнишь, чем заканчивается эта книга? Дон Кихот опомнился и велит своей племяннице сжечь его книги, чтобы в будущем никто не впал в искушение пойти его безумным путем?

– Но она не сжигает его книги.

– Сжигает! Этого, может, и не сказано, однако сжигает! Да ей в радость от них избавиться.

– Но она не сжигает «Дон Кихота».

– «Дон Кихота» она сжечь не может, потому что она внутри «Дон Кихота». Не получится сжечь книгу, если ты сам из нее, если ты – ее персонаж.

– Получится. Но она не сжигает. Потому что, если б сожгла, у меня бы не было «Дон Кихота». Он бы сгорел.

Из таких споров он, Симон, выходит обескураженным, но вместе с тем смутно гордым: обескураженным, потому что не удается переспорить десятилетку; гордым – потому что десятилетке удается с такой ловкостью вязать узлы из взрослого человека. Этот ребенок, может, и ленив, этот ребенок, может, и высокомерен, говорит Симон себе, но этот ребенок во всяком случае не бестолков.

Глава 3

Иногда после ужина мальчик велит им обоим сесть на диван («Иди, Инес! Иди, Симон!») и разыгрывает перед ними то, что сам именует un espectáculo – спектакль. В такие минуты они по-семейному наиболее близки друг другу, а мальчик отчетливее всего выказывает свою к ним приязнь.

Песни, которые Давид поет в своих espectáculos, – с уроков, что он берет у сеньора Арройо. Многие – сочинения самого Арройо, в них он обращается к кому-то на tú – запросто, может быть, к покойной жене. Инес не считает, что эти песни годятся для детей, он, Симон, склонен разделять ее сомнение. Но все равно, размышляет он, то, что эти творения озвучивает такой чистый юный голос, как у Давида, наверняка поддерживает дух Арройо.

– Инес, Симон, хотите послушать таинственную песню? – говорит мальчик вечером после того, как их посетил Фабриканте. И с необычайным пылом и силой возвышает голос и запевает:

In diesem Wetter, in diesem Braus,

nie hätt’ ich gesendet das Kind hinaus –

Ja, in diesem Wetter, in diesem Braus,

durft’st Du nicht senden das Kind hinaus![1]

– Это все? – спрашивает Инес. – Очень короткая песня.