Смерть и воскрешение А.М. Бутова (Происшествие на Новом кладбище) - [16]

Мать шепчет голосом жалким, приниженно умоляющим, какого мальчик никогда не слышал:

— В город вошли «Дикая дивизия» и банда Григорьева — знаете об этом?! Все говорят — будет погром. Я умоляю вас — вы женщина, вы поймете.

— Нет, нет! Обойдется! — Старуха хочет захлопнуть дверь, но мать просунула в створ руку, крепко сжимающую ручку мальчика. — Нет, нет. Я бы конечно, с радостью, но Илларион Илларионович — он болен, его нельзя волновать.

— О себе я не говорю — только о мальчике. Вы скажите, что это ваш внук. Сжальтесь! Я умоляю. Сквозь слезы она повторяет и повторяет: — Умоляю, умоляю…

— А если обнаружат обман… Нет, нет! Ведь существуют некоторые, — Мария Васильевна беззвучно шевелит губами, подыскивая нужное слово, оно должно быть ясным, но вполне «приличным», — существуют некоторые внешние признаки. Вы понимаете…

— Он не еврей, и он не обрезан. Сашенька не родной мой сын.

— Вы уверены?! — Мария Васильевна нехотя скидывает цепочку.

В последнюю секунду, когда дверь между матерью и мальчиком, самыми дорогими друг для друга существами, закрывается навсегда, мать ловит взгляд мальчика и старается улыбнуться сквозь слезы. Видя ее улыбку, мальчик думает не о погроме — что такое погром, он за свои пять лет успел узнать, — не о смертной опасности, от которой его спасают, а только о том: «как же это у меня нет матери, нет никого родного, как же я потерялся в мире?!».

Сейчас в смерти Бутова последнее одиночество только проявилось, а возникло оно тогда, в пять лет.

Началась долгая, может быть, даже последняя эпоха, когда общество будет укрепляться, ужесточаться, но в том, что не касается укрепления общества, а только самого человека, оно все чаще будет оставлять его до конца и безнадежно одиноким, одиноким как в смерти. Снова перед Бутовым возникли, словно письмена в пустоте, слова профессора Р.: «Внешние обстоятельства все в нас определяют, а внутреннее «Я» задыхается еще чуть ли не в пеленках. Кто о нем пожалеет, если мы сами не в силах пожалеть его. И в чем мы будем существовать, когда внешнее для нас исчезнет?»

Главный что-то сказал, и Маленький сразу перевел, обращаясь к Некто:

— Он не продавал и не закладывал душу, у него ее с детства вырвали из груди. Как же вы не заметили этого, совершая свой суд? Некто ответил не сразу:

— Как бы человек ни потерял душу — по своей вине или не по своей, — он мертвит тех, кто рядом, истинно живых.

— Их много на Земле — истинно живых?

— Не знаю… Дети, женщины — те, которых не раздавили, — рыцари правды, — отвечает Некто.

…Прижавшись к замочной скважине, мать шепчет: — Все будет хорошо, Сашенька. Завтра я приду за тобой. Ничего не бойся…

Слышны ее шаги вверх по лестнице. Мария Васильевна тащит Сашку от двери, но он молча вырывается, пока шаги на лестнице не затихают.

Тогда ему становится все равно.

Мария Васильевна втаскивает его в комнату, по которой из угла в угол бегает седой старичок в мундире с эполетами и орденами, темно-зеленом каком-то, не военном. Это и есть Илларион Илларионович. Он прямо-таки вырывает Сашку из рук жены и тащит к окну, где светлее. Он бормочет:

— Это еще надо проверить; потом спохватишься. Да поздно. Это еще, как говорится, бабушка надвое сказала.

Бормочет, одновременно стаскивая с мальчика штанишки, задирая ему рубашку, и только тогда облегченно вздыхая:

— Слава богу, Машенька, — погляди! А то ведь они всякое могут, когда припрет. Не очень-то им доверяй — хитрый народец.

— Слава богу! — вслед за мужем повторяет Мария Васильевна и крестится.

Как быстро темнеет, темнеет! Издалека, а потом все ближе слышатся крики, звон разбитых стекол. Крики женщин и детей сливаются в одно, что накатывается со всех сторон, неостановимое, словно наводнение. Они врываются и в дом.

Мальчик не спит, но не двигается с места; он неотрывно смотрит в щель между неплотно сдвинутыми портьерами на черное окно и думает об одном: в мире лишь эта черная пустота, она уже поглотила всех.

— Кто бросит в него камень… — устало говорит Маленький.

— На суде отвечают за все, искупленное страданием и не искупленное, — отвечает Некто. Мальчик недвижно смотрит в окно, ни на секунду не засыпая, но, вероятно, временами

теряя сознание. Впрочем, в ту ночь никто не спит. А крики постепенно затихают, город забылся, прежде чем вернуться к обычному существованию, наполниться мирными звуками.

Никто не спит.

Некоторые, немногие — ну там, несколько сот или несколько тысяч — не спят просто потому, что они убиты. Другие — потому что переполнены возбуждением, вызванным совершенным на их глазах или даже их руками. Потому что перебирают и пересчитывают награбленное. Некоторым не дает спать ужас перед прошедшим. А еще многие переживают мало известное прошлому счастье, что вот смерть прошла мимо.

У каждой эпохи свое счастье.

И пока мальчик смотрит в щель между шторами, в редакции газеты в большом кабинете один из самых известных политических деятелей и блестящий литератор тех времен пишет статью о том, что происходит.

Работается ему легко.

Он пишет, что если ты человек, то должен встретить смерть с оружием в руках, а когда оружия нет — гордым молчанием, подобно римлянам.