Смерть Хорна. Аккомпаниатор - [54]

Господин Хорн был мне не очень симпатичен. Его холодные серые глаза пугали меня. Пожалуй, он был ровесником отца, но выглядел старше чем на сорок три года и казался более хилым. Сегодня я бы сказал, что он был человеком отчаявшимся, впавшим в уныние и уже не способным простить жизни нанесенные ему обиды. Но тогда я видел только нелюдимость, раздражительность и желчность. Уже при первой встрече в то воскресенье, когда я с отцом и братом пришел в краеведческий музей, я сразу же заметил неприступную замкнутость этого человека, отвергающего любые попытки сближения. Он разговаривал с отцом вежливо, но по холодным глазам и по нелюбезному выражению лица легко можно было понять, насколько он далек от нас. Я тогда постыдился за отца, который силился поддержать готовый умолкнуть разговор. Отец был попросту добродушно-вежлив, а я стыдился из-за того, что он так унижается перед этим человеком. Позднее, когда мы с господином Хорном уже готовили выставочные залы, я и сам пытался снискать его расположение и иногда неделями работал в замке после уроков. Я старался как можно аккуратнее выполнять его поручения, но, несмотря на все мое усердие, он продолжал молчать, ограничиваясь лишь указаниями на ошибки или скупыми, необходимыми пояснениями. Он ни разу не похвалил меня, и я страдал из-за этого. Даже неразговорчивый Голь и тот относился ко мне дружелюбнее.

В замочную скважину я видел господина Хорна, его некрупное бледное лицо, редковатые каштановые волосы. Я видел его пожелтевшие от сигарет пальцы, эту грязно-болезненную желтизну, которой я брезговал. Он сидел в своей домашней куртке, которую всегда носил в музее, и что-то говорил тихим голосом. Потом заговорил другой человек. Наверное, он стоял прямо за дверью, мне было слышно каждое его слово. Голос его был довольно мягок, казалось, будто человек просил понять его.

— Марианна Брокмайер — ваша сестра? — спросил он.

Господин Хорн сидел неподвижно. Прошло довольно много времени, прежде чем он ответил, причем опять так тихо, что я его не расслышал. А человек за дверью тотчас задал следующий вопрос:

— Ваша сестра проживает в Западной Германии?

— Она выехала туда нелегально?

— Вы поддерживаете контакт с сестрой?

— Вы встречались с ней за границей?

Я снова и снова видел, как шевелились губы Хорна, но ответов не слышал, только какое-то тихое, невнятное бормотание. А поскольку он сидел в кресле откинувшись, с неподвижным лицом и взглядом, я не мог угадать его ответов.

Потом опять заговорил мужчина, стоявший за дверью. Его голос был дружелюбен, но настойчив, будто он предупреждал о близкой опасности:

— На кого вы работаете, Хорн?

Я видел, как роту господина Хорна открылся, его лицо налилось краской, он поднял руку, растопырил пальцы. В замочной скважине стало темно. За дверью послышался какой-то неясный шум. Я испуганно выпрямился и бросился к входной двери. Я попытался бесшумно закрыть ее за собой. Потом пробежал через двор замка. Мне было страшно, что меня окликнут из окна и вернут для допроса. Обеими руками я отжал вниз большую литую ручку ворот замка и уперся в них плечом, чтобы поскорее открыть. Сбегая по булыжной дороге в город, я молился шепотом:

— Боже милосердный, сделай так, чтобы мы закончили с ним лисью нору.

Доктор Шподек

Третьего сентября Кристина принесла нам известие о смерти Хорна.

Утром она поехала в город за покупками, а кроме того, заглянуть домой, полить там цветы. К обеду она вернулась на хутор и рассказала о том, что узнала в Гульденберге про Хорна. Я слушал ее рассказ, не перебивая и не задавая вопросов. Известие о смерти Хорна потрясло меня, хотя я предвидел ее и, как оказалось, угадал многое, вплоть до поразительных отдельных мелочей.

Хорн умер так же, как жил, — трусом. Он жил недостойно; боюсь, мои слова поймут превратно, но я бы даже сказал, что его жизнь была бесчестной в буквальном смысле этого слова. Я утверждаю это, несмотря на то что в Гульденберге почти нет таких людей, которых я уважаю больше Хорна. Впрочем, ведь моя жизнь — тоже бесчестная.

Моя жена сказала несколько пошлых, лицемерно-сочувственных фраз о Хорне, посокрушалась о том, что он кончил именно так; тогда я спокойно приподнял край полной тарелки, отчего весь суп вылился на скатерть и растекся желтым пятном. Дочь засмеялась, а жена сначала вскрикнула, потом скривила губы, стиснула зубы и недовольно поглядела на меня. Я встал и вышел из комнаты; на ходу, ни на кого не глядя и ни к кому не обращаясь, сказал:

— Есть не хочется.

Поднявшись в кабинет, я сел к окну, постарался успокоиться. Вот и не будет больше четвергов, мелькнуло в голове, и эта мысль расстроила меня.

Я скучал на этих вечерах у Хорна, и все же они были развлечением — не слишком резкой, но все же сменой моих занятий, а кроме того, удобным, иногда совершенно необходимым поводом уйти из дому. Ведь у меня почти нет дел, по которым нужно уходить из дому. Обычно я и сам стараюсь избегать этого, чтобы не было помех работе, или досугу, или моим пустым, никчемным раздумьям. Опыт научил меня тому, что любой факт имеет ограниченную значимость. События отдельной судьбы или даже крупные события интересны как импульс; их дальнейшее развитие обычно лишь подтверждает тривиальность нашей жизни. Гораздо увлекательней постигать действительность во всей прелести ее завязок, не опускаясь до банальных подробностей. И вообще любые явления, в том числе и те, что связаны с человеком, лучше всего воспринимать умозрительно. Можно считать такой подход мистическим или спекулятивным, но это верно. Вряд ли следует спорить с тем, что каждая предпосылка может привести к любому из мыслимых следствий, в частности и к исходу самому глупому, которому я тем не менее не могу отказать в известном респекте, ибо этот исход обусловлен реальными фактами, то есть тем, что мы почтительно именуем действительностью.