Смерть Егора Сузуна. Лида Вараксина. И это все о нем - [18]

Если говорить откровенно, то Афонин был так же привычен Егору Ильичу, как кресло, которое стояло в его просторном кабинете.

«Вот что происходило со мной! — печально отмечает Егор Ильич. — Вот такая история!» После этого он отбрасывает мысли о прошлом и в упор смотрит на сегодняшнего Афонина, который по-прежнему что-то говорит и даже держит Егора Ильича щепоточкой пальцев за рукав кителя.

— Вот что, Афонин! — строго говорит Егор Ильич. — Нам надо с тобой серьезно потолковать. Пошли в кабинет!

— С удовольствием, Егор Ильич! — с готовностью отзывается Афонин. — Будет приятно послушать ваши замечания.

В кабинете он усаживает Егора Ильича на лучшее место, открывает форточку, чтобы не было жарко, выключает радио, чтобы не мешало, высунувшись из двери, приказывает секретарше никого не пускать. Затем Афонин садится напротив Егора Ильича, вынимает из кармана блокнот и нацеливается острым карандашом на чистую страницу. Рот у Афонина приоткрыт, глаза почтительно-круглые. Он, Афонин, готов слушать! Он не пропустит ни одного слова, ни одного намека — все запишет, все учтет, на все критические замечания отреагирует. «Если бы вы знали, Егор Ильич, как я ценю ваши указания!» — говорит лицо Афонина.

— Я слушаю вас!

— Что же, слушай, — чуточку грустновато произносит Егор Ильич. — Слушай. А для начала ответь на вопрос. Только без вранья, Афонин! Дал бы ты сегодня раствор на восемнадцатую стройку, если бы заранее знал, что я приеду на нее?

Прежде чем ответить, Афонин выдерживает небольшую паузу — как раз такую, какая необходима для того, чтобы стереть с лица ослепительно ласковую улыбку да убрать со лба деловито-озабоченные морщины.

— Дал бы, Егор Ильич! Нечего греха таить, дал бы раствор с утра, если бы знал, что вы приедете на стройку, — отвечает Афонин, и его глаза наливаются мутноватой влагой искренности. — Дал бы! — клятвенно повторяет он.

Егор Ильич чувствует, как по спине пробегает щекочущий холодок, а в груди тревожно ударяет сердце — он видит в глазах Афонина до боли знакомое, ненавистное, грязное. И это деланно серьезное лицо, и эта влага искренности в глазах, и прямой взгляд — все так знакомо Егору Ильичу, что у него сами собой сжимаются кулаки. «Ах, подлец!» — думает Егор Ильич.

Душераздирающая, слезная и самоотреченная искренность таких людей, как Афонин, — это один из надежных козырей в их игре, где ставка — кусок государственного пирога. Такие, как Афонин, очень точно знают тот момент, ту грань, за которой уже нельзя врать, и тогда они стараются подкупить искренностью. Они бьют себя кулаками в грудь, клянутся всеми богами и если понадобится, то ударяются в слезы: «Партию обманывать не могу! Прямо говорю — сплоховал! Готов нести за это ответственность!» — и ждут прощения, зная, что люди добры и многое прощают человеку за правду.

Афонин глядит на Егора Ильича с прежней слезливой самоотреченностью, сложив руки на животе, ждет, что Егор Ильич улыбнется, размягченный чистосердечным признанием, махнет рукой — хорошо, дескать, что не запираешься, Афонин, молодец, что не обманываешь, вижу, дескать, что ты, Афонин, искренний человек.

— Признаюсь, Егор Ильич! — кается Афонин. — Сплоховал.

Вот оно — сплоховал!

— Ну, хватит, Афонин! — хлопнув рукой по столу, говорит Егор Ильич. — Хватит лить слезу. Меня ею сегодня не проймешь… Отвечай еще на один вопрос. Знаешь ли ты, Афонин, что из-за раствора Лорка Пшеницын сегодня чуть было не ушел с работы? Ты знаешь об этом?

— А кто такой Пшеницын?

— Не знаешь Лорку Пшеницына! — легонько вздыхает Егор Ильич. — Ты его не можешь знать — для тебя люди начинаются с той ступени, которая хотя бы чуточку выше твоего служебного положения. Для тебя люди только те, кто начальство. Все остальные — это коллектив, который ты возглавляешь.

— Ошибаетесь, Егор Ильич, — мягко возражает Афонин. — Всех рабочих комбината я знаю поименно.

Афонин словно не хочет понимать Егора Ильича. И это тоже знакомо, тоже прием, своеобразный козырь все в той же игре. Что бы ни говорил теперь Егор Ильич, Афонин будет принимать как ошибку, как обмолвку и станет отвечать такими словами, которые никакого отношения не имеют к существу дела.

— Хотите эксперимент, Егор Ильич? — по-прежнему ласково продолжает Афонии. — Покажите мне любого рабочего — и я скажу, как его фамилия, где живет, женатый или нет…

И ведь назовет фамилию рабочего, скажет, где живет, женат или холост — выучил наизусть, зная, что может понадобиться.

— Ну, хорошо, Афонин! — медленно произносит Егор Ильич. — На вопросы ты ответил, теперь слушай… Завтра мы придем с прорабом Власовым и возьмемся за твои дела. Я бы мог это сделать и один, но мне надо, чтобы рядом был прораб Власов. И лучше бы, Афонин, ты написал заявление. Дескать, прошу уволить по собственному желанию… Все!

Егор Ильич застегивает пуговицы воротника, хочет подняться, но внезапно меняет решение и снова круто поворачивается к Афонину.

— Думаешь, если ушел на пенсию, так и нет Егора Сузуна? — с усмешкой говорит он. — Думаешь, что Сузун теперь только для того, чтобы выбивать из тебя машину раствора? Ошибаешься, Афонин! Не для того я езжу на стройку… Конечно, на стройке я лицо неофициальное, никто, как говорится, а ведь остаюсь Егором Сузуном! На пенсию меня послать можно, а изменить нельзя… Вот теперь все, Афонин! Все!