Смерть Банни Манро - [25]

— Что? — спрашивает он, так и не разобравшись в написанном. Потом он выпрямляется, раскидывает руки в стороны, воздух в кухне разбивается на цветные стеклышки, как в калейдоскопе, и Банни хватает его ртом, как рыба.

— Что? — повторяет он вопрос, но на этот раз уже риторически. Река, словно зомби, вытягивает руки перед собой и скользит в сторону Банни. Можно подумать, будто она едет на движущемся тротуаре, не предпринимая никаких видимых усилий для ходьбы. — Ах ты, бедняга, — выдыхает она с бьющим через край чувством. И, прежде чем Банни успевает сказать “Что?” в третий раз, Река обхватывает его шею длинными атлетическими руками, притягивает его к себе, и он совершенно искренне рыдает на ее вздымающейся искусственной груди невероятных размеров.

Банни без сил распростерт на диване. Он раздет догола, и одежда разбросана маленькими печальными кучками по всему полу в гостиной. Река, тоже голая, забирается на него и с огромным рвением выполняет поршневые движения на его безответном теле. Внушительный член Банни сохраняет некоторую степень любопытства (этого нельзя не отметить), но весь остальной его организм остается совершенно безучастным, как будто бы не придает большого значения тому, что с ним сейчас происходит. Банни чувствует себя подкожным жиром, который мясник отрезал от отборного филе первосортной английской говядины, и, как поется в песне, так он себя еще никогда не чувствовал. Это для него совершенно новая, неизведанная территория. Он видит, что твердые шары грудей Реки безупречны и куда лучше настоящих, и даже предпринимает попытку поднять руку, чтобы ущипнуть ее за сосок размера и консистенции лакричной мармеладки, или засунуть палец ей в задницу, или сделать еще что-нибудь такое, но понимает с определенной долей удовлетворения, что ему на все это наплевать, и роняет руку обратно на диван. Река сжимает член Банни своим мускулистым влагалищем.

— Ого, — восхищается Банни голосом из далекого космоса.

— Пилатес, — поясняет Река.

— Чего? — кряхтит Банни.

— Сжатия промежности, — говорит Река и снова сокращает тазовую диафрагму. Пульт пристроился под левой половиной задницы Банни, и, когда он перекатывается на левую сторону, телевизор включается. Голова Банни скатывается с края дивана, и он видит (вверх ногами) запись, сделанную камерой видеонаблюдения: Рогатый Убийца с трезубцем терроризирует покупателей в супермаркете “Tesco” в Бирмингеме. Лента плохих новостей, бегущая по нижней части экрана, сообщает Банни, что парень снова дал о себе знать. Чуть раньше в тот же день он вошел в общежитие на Бордсли-Грин и заколол садовыми вилами двух спящих молодых медсестер. В центральных графствах паника. Полиция попрежнему в недоумении.

— Это только начало, — бормочет Банни, и в его перевернутых глазах мигает отражение телеэкрана. — И он движется в нашу сторону. Река, однако, так увлечена своим альтруистическим порывом, что ничего не слышит. Банни поднимает голову, смотрит на нее и видит, что лицо Реки выглядит как-то по-другому: губы гордо и самовлюбленно надулись, и она продолжает двигаться в ритме, который в утреннем отрезвляющем свете назовет не более чем трахом сострадания.

— Ах, — говорит она, решительно опуская вниз пуленепробиваемую щелку.

— Ты, — говорит она, и поршень взлетает ввысь.

— Бедный, — (вниз)

— Бедный, — (чпок)

— Банни. Банни собирается закрыть глаза, но в этот момент видит, что у окна, скрытая за розовыми гобеленовыми шторами, стоит его покойная жена, Либби. Она одета в оранжевую ночнушку и машет ему рукой. Банни, дрожа от ужаса, издает слабый возглас раненого зверя, открывает рот и с шипением выпускает из него воздух, как будто бы это душа выходит из его тела, а потом лихорадочно пытается стряхнуть с себя Реку, отчего та немедленно кончает. Банни, зажатый в тиски ее сотрясаемых оргазмом ляжек, зажмуривается. Река кричит и впивается ногтями ему в грудь. Банни снова открывает глаза, обводит комнату диким взглядом, но Либби уже нет.

— Здесь была моя жена, — говорит он Реке или кому-то еще. — Она на нас смотрела.

— Правда? — спрашивает Река, снимая себя с кола. — Надо бы тебе с кем-нибудь об этом поговорить. Я знаю одного типа в Кемп-Тауне, можешь сходить к нему. Банни тыкает пальцем в полоску новостей на экране телевизора.

— И он движется в нашу сторону!

— Да что ты, — без особого интереса отзывается Река. — Слушай, мне пора идти. Она подставляет идеальные круги своей задницы, сочащейся всевозможными влагами, под лучи утреннего света и ищет под диваном канареечные трусики.

Вскоре Река уходит, закрыв за собой входную дверь, а Банни остается на диване и притворяется спящим. Но его сознание не дремлет и пребывает в состоянии боевой готовности. На мгновение ему приходит в голову, что надо бы встать и надеть штаны, пока не проснулся его сын. Еще Банни размышляет над тем, чего от него хочет жена, и надеется, что всяких там явлений призраков и сверхъестественных посещений больше в этом доме не будет. Он с содроганием думает о том, не станет ли теперь отключенность, которую он испытывал, пока трахал Реку, его нормальным состоянием, и даже допускает мысль, что, возможно, на его карьере жеребца мирового класса впору поставить крест. Может, самоубийство Либби наслало на него порчу? Наложило проклятье, что ли. Это очень даже вероятно. Банни знает кучу историй о людях, которым напрочь открутили прибор совершенно безобидные события, казалось бы, не имеющие к этому никакого отношения. Пудель буквально на днях рассказывал ему об одном местном охотнике за юбками из Портслейда, который превратился из мачо в клячу после того, как сходил на концерт Селин Дион. У него просто больше не вставало. Этот парень рассказывал Пуделю, что теперь ощущения у него такие, как будто он пытается затолкать в банкомат мертвую канарейку. Все кончилось тем, что он повесил свой прибор на гвоздь и стал ландшафтным дизайнером где-то в Уолберсвике. Аж мурашки по коже. Ладно, чего уж там. Банни знает, что в мире происходят ужасно странные вещи — всякая там мистика — и он никогда не сможет в них въехать. А еще он размышляет — и при этом желудок у него так и скручивает от беспокойства: сможет ли он когданибудь взять себя в руки и поехать-таки проведать больного отца? И потом он думает — как-то так, отвлеченно — о своем сыне, Банни-младшем, и о том, что же с ним, мать его, делать. Что делают люди с детьми, которые слабо представляют себе, где находится их собственная задница? Но еще больше Банни беспокоит мысль о том, что нужно провести еще одну ночь в этой стремной трехкомнатной муниципальной квартире с ее удушливой атмосферой и бросающими в дрожь вещами, которыми она под завязку набита. Лежа на диване, Банни отчетливо понимает, что, черт возьми, все это выше его сил.