Смех людоеда - [72]

И все же прошли годы. Наши дети еще не выросли, но ясно вижу, что детство все быстрее исчезает из них. Жанна уже вывела на свет столько младенцев, что иногда, проснувшись среди ночи, рассказывает мне свой кошмар, в котором бесконечно извлекает из огромной трубки непомерно вытянутого и мягкого новорожденного, выдавливает его, словно розовую зубную пасту из тюбика. Я тоже боюсь увязнуть. Мне снятся камни, липкие и расползающиеся. Я не иду на уступки, но все больше и больше повинуюсь какому-то внутреннему автоматическому приказу. По прошествии некоторого времени умение стерилизует. Принимаешься тосковать о пробах и ошибках начинающих и самоучек.

Обтесывание камня — физическая работа! И тело начинает посреди этой работы сурово напоминать о себе. Растяжения связок. Воспаление сухожилий. А камень, разумеется, по-прежнему невозмутимый и торжествующий. Почему я должен все время балансировать на проволоке между счастьем и тайным недовольством? Между доверием и тревогой? Между поляной и темными лесами?

Прикасаюсь к нежному телу Жанны. Великолепие зрелости, сияющая плоть. Способность к счастью.

Когда я вижу, как она бодро хлопочет около дома в своем ситцевом платье и красных резиновых сапогах, с распущенными волосами, пленительным движением запястья откинутыми назад, у меня слезы выступают на глаза. Слезы благодарности. Смотрю, как она разговаривает с детьми, которые играют на солнышке. Я не слышу, что она говорит. Я по другую сторону стекла, в обществе каменных и гипсовых монстров. Я тоже окаменел. Поневоле обратился в камень!

Жанна, с чашкой в руке, прислоняется ко мне. Свет. Мирная пауза. Сегодня с утренней почтой пришло письмо от Клары. Она пятнадцать лет мне не писала, но я мгновенно узнаю ее когтистые буквы, ее черные чернила. Ее особенный способ выводить первую букву моего имени. Бледно-желтый конверт необычного размера. Марка иорданская. Я уверен, мой теперешний адрес ей дал Макс Кунц после нашей короткой встречи в парке со статуями. Но не все ли равно! В таком случае — Клара выждала еще пять лет, прежде чем дать о себе знать.

Да я особенно и не хотел, чтобы она мне писала, пусть даже мне случалось о ней думать, когда я видел некоторые ее фотографии. Я несколько раз слышал о ней, но не воспринимал ни написание ее имени, ни появление ее лица в каком-нибудь журнале как знаки чего бы то ни было, хотя некоторые снимки меня волновали.

Этот толстый конверт не доставил мне ни малейшего удовольствия. Я оттягиваю момент, когда взрежу его ножницами, и предпочитаю для начала пролистать газеты. Жанна замечает это, но молчит. В новостях, вот так доходящих до нас в середине лета, есть что-то абсурдное. Только что, читаю я, 10 июля этого года, родился пятимиллиардный житель планеты! А эта ужасная история нас с Жанной смешит: в Аргентине воры вскрыли могилу экс-президента Перона, где покоилось его забальзамированное тело, отрезали у него руки и теперь требуют за них выкуп!

Потом мы с Жанной умолкаем и думаем об одном и том же. В мастерской, наполненной запахами кофе, глины, камня и гипса, бесшумно летают над нашими головами отрезанные руки. На несколько мгновений они опускаются на письмо Клары, потирают пальцы, как потирают лапки крупные мухи, потом снова взлетают. Жанна уходит, оставляя меня одного.

Не распечатав письма, кладу его среди яростно сражающихся между собой гипсовых рук и тоже выхожу. Потом прочту. Мне надо походить по лесу, подняться по узкой тропинке, которая начинается за домом и ведет на плато. Это дорога к дому Доддса, но я сейчас не хочу его видеть. Временами меня раздражают его жизненная сила, его последовательность в искусстве и даже его ирония! Он не меняется с возрастом, все такой же крепкий и стройный. Он знает, чего хочет, и ни в чем не сомневается. А я смотрю на собственные руки так, будто они принадлежат самозванцу.

Я углубляюсь в лес. Дохожу до развала осыпавшихся камней, где уже ничего не растет. До глубокого ущелья. Меня притягивают разломы в горе. Трещины мира. Одна из этих больших трещин могла бы поглотить меня, словно ничтожное насекомое. Хоп! И пропал в черноте. Но я иду по тропинке, где корни выступают из перегноя толстыми узловатыми венами. Я неизменно возвращаюсь в эту странную часть леса: здесь стволы редеют, уступая место путанице низких кустов и причудливых камней.

Пристраиваюсь среди камней. Если достаточно долго просижу, не пошевелившись, непременно появится лисичка. Я уже много раз заставал ее. Ничто не шелохнется. Полная тишина. И вдруг она оказывается рядом, рыжая с белым. Делает несколько шагов, замирает, быстро подергивая мордочкой, принюхивается, делает еще несколько мягких, осторожных шажков и устраивается на камне, между тенью и светом.

Не знаю, замечает ли она мое присутствие. Может быть, я сам превратился в зверя? Или в камень? Лисичка устраивается в нескольких метрах от меня. Сидит, насторожившись. Мне нравится, как она щурит глаза в полусвете. Мне нравится, как поблескивают ее клыки, когда она зевает. И я, окаменев, жду, пока ее не спугнет нечаянное потрескивание или запах другого зверя. Она спрыгивает со своего возвышения, и ее рыжая с белым шубка исчезает в черноте леса.