Слышишь, Кричит сова! - [152]

Мужики пришли на святины, еще кухоль квашеного меду выдули, поглядели на корзно под матицей, похвалили: блюдешь обычку, доволен будет суседушко...

Мужики-то похвалили, а нежить эта поганая, домовиксуседко, перебравшись ночью темной из старой хоромины в новую, полез, видно, под матицу, корзно распустил, нос в горшок - ан, он пустой! И обиделся насмерть.

Поначалу Косыря, пробудясь в холодном поту от баловства доможила незваного, орал в темноту: "Я тебя жить здесь допущаю, а тебе и кашу еще подавай, нечисть поганая!" За печкой что-то шуршало, пофыркивало - домовой затаивался до поры до времени. Но только до поры до времени. Косыря пощупал гулю на макушке, встал, покосясь на матицу, запрыгал к порогу.

Шкура лошажья - дыра на дыре, шерсть повылезла - еще в старой хоромине дверью-навешенкой исправно служила, да тут третье лето - зиму, срок и вышел. Сейчас еще ладно, а как задует чичера осенняя, да с дождем, да со снегом квашеным, только знай дыры затыкай, и на лежанке не улежишь, все выдувает. Но то зимой-осенью, а сейчас ничего, опять же дырки к делу: сиди себе да гляди - все кругом видать, а тебя самого ни-ни.

Отогнув шкуру, полез через порог, с одной ногой маятно, да где взять вторую - коченеги отъели, не воротишь.

Примостился у порога на бревнышке, прислушался - не шуршит ли там; позади, за шкурой вражина. Нет, молчком сидит.

Пригрело солнышко, разморило Косырю. Разморитьто, конечно, разморило, но это как посмотреть: сидит у порожка косматый, кудлатый, носище в полрепы, то ли дремлет, то ли спит. Не каждый углядит косой цепкий из-под бровей зырк - ничто окрест не укроется.

Над Черепановым дворишем дымок сизый облаком - печь дымит, Черепан горшки-корчаги жжет. Чего не жечь: горшок - репа, горшок - репа, "И где это видано, чтоб за корчагу репу целую давать? Я вон дал, да где горшок?" Косырю аж перекосило, злоба накатила - вспомнил груду черепков у печки. Хоть бы попал в домового - и то утешение, а так - ни репы, ни горшка; Только шишка на макушке.

На горе кругом дуба великого крепким заплотом, покрепче тына, темнеет Святовидова гонтина. По четырем сторонам копылом стоят истуканы. Отсюда Рюгевита разглядеть можно, да что глядеть - страшно. Стоит колодища с семью лицами, с семью мечами в ножнах и с осьмым обнаженным в руке. Все видит Рюгевит - на семь сторон света. "А того не видит, что на бровях его ластовицы гнезда лепят",- набежала мысль, Косырю страхом перекорежило мысль не умысел, да поди докажи, молоньей в землю вобьет, громом гремячим присыплет. "Чур, чур",забормотал Косыря. Кажись, пронесло - не услышал Рюгевит крамолы. И тут, как напасть нежданная, подобралась следом мысль-насмешница: "коль нет глаз под бровями, а ушей за висками" - Косыря едва не свалился с бревнышка и тут понял - неповинен он, не может у него мыслей таких быть, богу противных, это все домовик поганый, тешится, порченые мысли насылает-подсовывает.

Отплюнулся Косыря, уперся глазом в гонтину - тихо. Он глазастый, если б что - углядел бы. Вон Марьица Белка Кудимова дочь на что ведунья была, Яги-бабы потатчица, а от глаза Косырина ни наговором, ни заговором не укроешься. И не укрылась. Хоть хоромину-то новую нее ради Косыря затеял, перейти к нему отказалась, только засмеялась непонятно. Тогда он и пригляделся. А приглядевшись, сам себе подивился - где глаза-то раньше были?

Ведунья ведь, ведунья! По земле не шла - плыла. Коса в руку, да до пят. На порог выйдет - птицы слетаются.

По ягоды идет - полно лукошко, да не оборышные ягоды, не мялье какое, а одна к одной. Не только приглядывался Косыря - и прислушивался. Пела Марьица-ведунья песни поганые, век бы их не слыхать, а тут даже кусок запомнился, хоть бери да сам пой. Косыря поежился, как наяву в ушах голос Марьицы: ...Что в запущенной округе в паутннчатое время Женщина звалася бабой, волосом была светла...

Косыря замотал головой - отгонял наваждение. "Эх,кольнуло злое сожаление,- кабы не эти потатчики ее, поглядел бы, как она на костерке попела бы да посмеялась..." Чуть правее Черепанова -Несвятово дворище. Косыря цепко вгляделся: что-то коренька давно не видать, не запропал ли куда, ведуново семя? Из-за стожка посреди двора бабка Непрядва показалась. Пригляделся: стоит бабка, руками разводит - с кем говорит, не видно, тот за стожком хоронится. Кто ж там? Косыря заерзал, шею вытянул, космы с глаз откинул, глядит во все глаза - коль не услышишь, увидеть надо. Увидит! Он все углядит! На то и наушник, чтоб все видеть, все слышать. Как мужики где чернобылку пьют, он тут как тут - и на одной ноге, да прискачет. Сидят мужики, чернобылку дуют, гуляет братина, смелеет разговор: город-де был велик, да захирел... одно имя осталось... правит посажонок княжой, самого князя и в глаза не видали... да и есть ли он, а коль есть - где? На сто верст иди -человека не встретишь... посажонок-то корысть свою блюдет только... кто на коне - тот хозяин, а так все - нижчие...

В пол-уха вроде Косыря слушает, да все в ухе застревает, ничего мимо не пролетит. Разговор, оно, конечно, смелый - да не шибко, Косыря с разбором новости в гонтину Святовидову носит. А тут что - посажонка ругают.