Служилые элиты Московского государства. Формирование, статус, интеграция. XV–XVI вв. - [53]

Высокое положение при великокняжеском дворе в 1530-х гг. занимали и князья Палецкие. Князь Иван Федорович Палецкий в 1532 г. был окольничим. Его родной брат Дмитрий Щереда, по наблюдению А. А. Зимина, был близок Василию III. В 1537 г. он был дмитровским наместником, позднее добившись звания боярина и породнившись с самим Иваном IV через брак своей дочери и Юрия Углицкого[399]. Оба названных лица приходились двоюродными братьями старицкому боярину и конюшему князю Б. И. Палецкому. В данном случае также можно говорить об определенной синхронности процессов. Возвышение князей Палецких на «государевой службе» совпало с подъемом князя Б. И. Палецкого при старицком дворе.

Если добавить к этому, что великокняжеским боярином в 1530-х гг. был родной брат князя Ф. Д. Пронского Юрий, а окольничим уже к 1540 г. брат И. И. Умного Колычева Иван Рудак, то картина тождества будет достаточно полной[400]. Из всех членов боярского совета Андрея Старицкого только князья Чернятинские не имели близких родственников в великокняжеской Боярской думе.

Эта ситуация диаметрально отличалась от той, которая существовала в 1519 г., во время создания старицкого удела, когда здесь были собраны в основном второстепенные представители московской знати. Никто из родственников вассалов Андрея Старицкого не входил в это время в состав Боярской думы. В какой-то мере в 1530-х гг. это был уже двор претендента на престол, приемлемого для широких кругов московской аристократии. Очевидно, что приход к власти Андрея Старицкого не изменил бы привычной расстановки сил и местнических отношений. Сам же он при таком раскладе сил приобретал для великокняжеской семьи несравненно большую опасность.

Источником укрепления влияния удельных князей становились их брачные связи. Это прекрасно понимали при московском дворе. Не случайно трое братьев Василия III – Юрий Дмитровский, Дмитрий Углицкий и Семен Калужский – умерли бездетными, так и не получив разрешения вступить в брак и продлить существование своих княжеств. Для Андрея Старицкого было сделано исключение. В 1533 г. 43-летний старицкий князь с позволения Василия III вступил в брак с княжной Евфросиньей Хованской. В результате этого брака, последствия которого будут сказываться еще несколько последующих десятилетий, он породнился не только с самими князьями Хованскими, но и еще с целым рядом фамилий. Мать Евфросиньи была дочерью Петра Борисовича из влиятельного рода тверских бояр Борисовых-Бороздиных, владевших вотчинами, в том числе и на территории старицкого удела. Ее сестра Ульяна была женою князя Ю. А. Меньшого Пенинского. Еще одна дочь А. Ф. Хованского, Фетинья, была замужем за князем Д. Д. Пронским, братом старейшего боярина Андрея Старицкого[401].

Благодаря Хованским состоялся и еще один брачный союз. Сын князя И. А. Хованского Дмитрий, племянник Евфросиньи Старицкой, в начале 50-х гг. XVI в. унаследовал по рядной грамоте вотчины князя Василия Ушатого Чернятинского, одного из сыновей боярина В. А. Чернятинского, в Тверском уезде[402].

Таким образом, родственные отношения связали между собой представителей виднейших удельных родов: князей Пенинских, Пронских, Чернятинских, которые через князей Хованских превратились в родственников самого Андрея Старицкого.

Менее определенно можно говорить о значении еще одного брака. В. П. Борисов, дядя Евфросиньи Старицкой, был женат на дочери князя Ф. И. Палецкого. В число родни старицкого князя попадали за счет этого также князья Палецкие, хотя в этом случае родство имело уже более отдаленный характер[403].

Стоит отметить примечательную деталь. В списке «лихих людей», подвергнутых в 1537 г. торговой казни, за исключением И. И. Умного Колычева, фигурировали лишь связанные родством друг с другом и с Андреем Старицким лица.

В этом обстоятельстве крылась двойственность возникшей ситуации. Сопоставление различных источников, среди которых особое место занимает «Повесть о поимании князя Андрея Старицкого», написанная сочувствующим ему автором, показывает, что в действительности в событиях 1537 г. позиция служилых людей этого удельного князя разделилась: одни из них предали его и перебежали к великокняжеским воеводам, другие – хранили верность вплоть до самого финала[404]. Очевидно, на какое-то время центральное правительство утратило контроль над ситуацией внутри старицкого двора. Верхушка старицкого двора была заинтересована в поддержании мирных, союзнических отношений с московским правительством. При этом все они по своему положению и родству не могли не поддерживать Андрея Старицкого в его начинаниях. Неудивительно, что в итоге ситуация разрешилась миром.

В исторической литературе неоднократно отмечалась определенная сумбурность действий Андрея Старицкого во время его новгородского похода. Очевидно, что прямое бегство в Великое княжество Литовское, где в это время сформировалась представительная московская «диаспора», имело бы куда более значительные политические последствия. Однако в этом случае уже невозможно было бы повернуть ситуацию вспять. Поход же к Великому Новгороду давал возможность выиграть время, показать серьезность своих намерений, и, с другой стороны, пойти на попятную в случае достижения компромисса с правительством Елены Глинской. В принципе именно в этой последовательности и развивалась хронология событий