Слушая других - [12]

Зинаида тоже изменилась: она впервые посмотрела на меня и заговорила о себе и своих переживаниях. Я смог достаточно полно и обстоятельно собрать анамнез, выделить жалобы и прицельно назначить лечение. Когда она выходила из кабинета, то выглядела обнадеженной.

Дальше терапия с Зинаидой пошла хорошо, по крайней мере, мне так казалось.

Но на одной из встреч она сказала:

— Он не умер для меня, — Зинаида говорила уверенно.

— Эм... — я приподнял брови, но вовремя совладал с удивлением.

Последовало моё длинное объяснение по поводу того, что «он всегда будет в вашем сердце» и прочие «штампованные» фразы.

— Нет, я понимаю, что он умер, но я не хочу лечиться от этой утраты, — сказала Зинаида Михайловна настойчиво.

Я очень часто заморгал.

— Доктор, поймите, он был для меня всем. Я дышала им, я любила его и теперь...

— И теперь его нет, — специально больно резанул я.

Зинаида замолчала.

— Да, его нет, — продолжила она тихим голосом. — Но пусть у меня останется это.

— Что?

— Пусть со мной останется его смерть.

— Как это? — я действительно не понимал, что она имеет в виду.

— У меня был муж, но он умер. У меня был сын, но и его не стало. У меня ничего больше нет, кроме его смерти и этих переживаний. Да, вы мне помогли. Вы мне помогаете, и я чувствую, что продолжи мы терапию, я излечусь от этой утраты. Но мне это не нужно. Я хочу сохранить эту боль, хочу переживать эти страдания. Я хочу жить этим, ведь у меня больше ничего нет и не будет.

— Вы собираетесь остаться со своим горем? — воскликнул, так как был искренне изумлён услышанным.

— Да.

— Но... Это не жизнь, это проживание...

— Я так хочу, — упорствовала Зинаида. — На групповых занятиях вы много говорили про возможность выбора и решения, вы говорили, что любое решение хорошо, главное принять окончательно. Главное — решить. Вот я и решила.

Я замолчал.

Впервые я столкнулся с тем, что человек осознанно выбирал нездоровую жизнь, отказываясь «вылечиться» от смерти близки и продолжить свой путь дальше.

Зинаида смотрела на меня решительно, всем своим видом показывая, что готова к конфронтации и защите своих позиций.

— Но вы же будете болеть, вы же будете страдать, — я ощутил, как мои щёки загорелись. — Вы не проживете свою жизнь, вы не сможете продолжить жить. По сути, вы отказываетесь от своей свободы. Психосоматические заболевания, вечное ощущение горя и безысходности жизни, тоска по утрам... Это же болезнь!

— Это мой выбор, — отрезала Зинаида.

Её губы плотно сжались в линию, плечи расправились, она вздёрнула подбородок. В голосе зазвучали манерные нотки, речь приобретала пафосный апломб.

— Вы не вправе мне указывать, что делать, — сказала она. — Важнее меня для сына никого нет! Я была для него лучшей матерью, я всё ему давала! Вечерами мы долго лежали на одном диване, обнявшись, я была для него самым лучшим другом! Он и не имел других друзей, даже девушку не заводил, так как говорил, что такую как я ему не найти!

Это уже было определённым видом инцеста, и я мысленно ужаснулся.

Зинаида Михайловна продолжала спорить со мной, отстаивая своё право на патологическую утрату, на болезнь.

После нескольких подобных бесед я сдался, так как это уже не походило на психотерапию.

Я верю в решение и выбор. Да, это патологический выбор, да он не способствует улучшению её состояния, но это выбор. Она настаивала на возможности, оставить утрату вместо сына.

Она отказывалась от другой жизни, сознательно (или не совсем) выбирая патологию.

И я не смог её переубедить.

В скором времени мы встретились вновь. Зинаида Михайловна так и прибывала в своей патологической реакции утраты, наслаждаясь своим правом страдать. Она, словно. С гордостью «несла» это перед собой. Можно было видеть, как она выслушивает каждого пациента на группе, потом вздёргивает подбородок и говорит: «Что вы понимаете в утрате?! У вас-то всё ещё хорошо. А вот у меня...».

* * *

Я столько раз сталкивался с утратой в стенах своей больницы, что уже привык к этому. Нет, я также сочувствую пациентам, когда вижу их страдания, также переживаю вместе с ними. Их боль и слезы, их бессилие и отчаяние — всё это отзывается во мне многократным эхом. Но я защищён.

Моя защита белого цвета из простой хлопчатобумажной ткани, она увенчана гроздями цинизма и пучками иронии. Но этот цинизм и ирония направлены не на пациента, не на его чувства, они на мне, чтобы защитить мои границы.

Нет, меня не мучают флэшбэки, дома голова не пухнет от утрат и проблем других людей. Поту сторону другой мир и я могу выбирать в нём, кем мне быть.

Я столько раз сталкивался с утратой в своем кабинете, что спустя пять минут от начала беседы уже могу определить этап, на котором находится пациент в переживании утраты. Мои техники выверены, а слова отшлифованы. Нет, я не вычитывал их в специальных толстых книжках о том, как слушать других и быть покладистым психотерапевтом. Эти слова появились в работе. Пациенты научили меня этим словам, от них я узнал всю глубину боли и отчаяния. И это — мой рабочий инструмент.

Нет, я не знаю, как врачевать душевные раны, я даже не знаю, где она, душа. Порой мне кажется, что душа — это отдельный орган, который, так же как и прочие болит, расстраивается и нуждается в помощи специалиста.