Слуга злодея - [42]

Но как ему устоять против обвинений Кузьмы, он, хотя и собрал губы гузкой, придумать не мог.

После минуты грозного молчания что-то, однако, свистнуло у него в голове, и он сказал:

— Мухомор ты! И рожа у тебя красная и с лишаями!

И грудь героя Гробовского сражения в сторону Кузьмы выпятил.

Доводы сей защиты были неодолимы, поелику силы следствия и рассуждения тут слабели. Рожа у Кузьмы от серьезности дела и так-то была бледной, а стала и вовсе белой.

Но тут пришел ему на выручку господин Лазаревич, ничему от общения с Вертухиным и Кузьмой не наученный. Он продолжал ползти тою же дорогой с удивительным геройством муравья, коему злобная гусеница откусывала на оной дороге ногу за ногой:

— Да почему бы злодею сразу не проколоть господина Минеева шпагой? Циркуль тут дело вовсе излишнее.

Вертухин вытер губы рукавом Кузьмы и выпрямился.

— Циркуль, сударь, на кровь не горазд и производит ее мало, посему сообщница твоя Варвара Веселая его поначалу и выбрала, — сказал он, и от его ледяного голоса у всех начали замирать жизненные силы. — Ей, однако же, показалось, что циркулем поручик не убит до смерти. Тогда она взяла шпагу…

— Да это навет и самый подлый! — вскричал Лазаревич. — Никто не может свидетельствовать сии утверждения.

Нечеловеческая тишина обняла избу, и даже таракан, гуляющий на кухне в луковой шелухе, замер и стал прислушиваться.

— Я могу свидетельствовать! — посреди этой тишины сказала Варвара Веселая. — Сначала был циркуль, потом шпага. Только убила не я.

Калентьев от неожиданности наступил на кошку, с визгом от него отпрыгнувшую, Касьян с маху сел на лавку, коя заорала под ним своими членами сильнее кошки. Шум слышался и за окнами — Рафаил опять бранился с собаками.

— Кто же? — перекрывая все это беспокойство, спросил Вертухин, изумленный, кажется, больше других.

— Господин Лазаревич и мещанка Билимбаевского завода Фетинья Гребенникова, приживалка в его доме, вступили в заговор, дабы избавлению народа российского от тиранства и злонравия содействовать, — начала Варвара Веселая, будто на допросе. — Сие тиранство в том заключалось, что господин Лазаревич, утаивший от казны пятьдесят тысяч рублей, вернуть их должен был, а вернуть не мог, поелику передал деньги мастеровым Черепановым на постройку самоходной повозки и пробу оной да на другие дела потратил.

— Черепановы построили свою самоходку на деньги турецкого посыльного?! — не удержался Вертухин. — Но на пятьдесят тысяч рублей можно сделать пятьдесят самоходок!

— Он передал им только десять рублей. Остальные переставил на спор, к какому сроку поедет повозка.

— Он, я вижу, очень торопился, — заметил Вертухин. — А Черепановы, я так рассуждаю, знают, куда он так спешил?

Лазаревич слушал, опустив голову и не говоря ни слова. Удара с этой стороны он никак не ожидал.

— В сей момент приезжает в Билимбаевский завод господин Минеев с бумагами из канцелярии императрицы Екатерины Второй, — продолжала Варвара Веселая. — И господин Лазаревич с приживалкой совершают его смертоубийство, дабы растрата денег ненароком не всплыла.

— Но почему сначала циркуль, а потом шпага? — прервал ее Вертухин.

— Сие мне неведомо, — сказала Варвара Веселая. — Но сначала циркуль, потом шпага.

Вертухин сидел так, будто его накормили опилками — и выплюнуть уже нельзя, и в животе такое стеснение, что пошевелиться невозможно.

— А не замешана ли в этом деле также оглобля? — в раздумье спросил он.

Никто ему, однако, ничего не ответил.

— Да ведь ты, выходит, сообщница, — сказал Кузьма, с крайней осторожностью садясь на лавку и пряча циркуль.

— Никак нет, — по-военному ответила Варвара Веселая. — Меня сим часом и в доме не было. Любой может сказать. Да ведь и ты видел циркуль. Значит ли сие, что ты тоже сообщник?

Кузьма поглядел на нее, будто нашкодивший отрок, и ничего не сказал.

Вертухина же, кроме оглобли, более всего занимал господин Лазаревич, ни словом, ни взглядом не ответивший на обвинения Варвары Веселой. Он сидел так, будто это его вовсе не касалось. Вертухин немедленно допросил бы его со всем пристрастием, дабы узнать тайну его сделки с Черепановыми, да не виделось к тому никакой возможности.

Глава двадцать шестая Думы рассветные

Наутро в избу Варвары Веселой, гремя саблею, грозно вошел полковник Белобородов в сопровождении верного Рафаила и крестьянина Сидора Алексеева, соседа Якова Срамослова. Билимбаевцы лежали вповалку на полу, накрывшись тулупами. Один только Вертухин как лицо, освященное императорскими дозволениями, занимал широкую деревянную кровать у стены.

На это отечестволюбивое лицо Белобородов и возложил свою большую руку в красной рукавице, перекрывая ему дыхание. Вертухин завозился и начал кряхтеть в тяжких трудах по добыванию воздуха. Глаза его открылись, и он понял все свои ошибки вчерашнего вечера.

— М-м-у… ну-ж-ж… г-г-о-о… п-у-п-у-о… — сказал он на неизвестном языке.

Белобородов отнял руку от его рта.

— Вот пусть господь меня покарает! — глядя на Белобородова честными глазами, добавил Вертухин по-русски. — Он видит: я хотел дойти до нужника да не успел.

— Он еще и огород твой изгадил? — Белобородов повернулся к Сидору Алексееву.