Слуга господина доктора - [164]

— Арсений, — крикнула Варя, — там никто не идет? Вы же знаете, я совсем не могу писать на людях.

Стрельников уже оправился и сидел розовыми трусами на скамье под липами.

— Пойдемте, — сказала Варя наконец и, быстро вскочив, побежала к Садовому кольцу. Когда мы настигли ее, она перебегала Садовое под гудки авто с явной опасностью для жизни.

— Что она делает! — воскликнул Даня в ужасе. В его близоруких нетрезвых глазах все расплывалось, кольцо светилось стремительными фонарями, тревожно шумело. Мы кое-как перешли на нужную сторону, но Варя с хохотом, цокая каблуками, уже вернулась на исходную позицию. Только мы, более осторожные, уже, кажется, нагнали ее вновь, Варя тем же манером пересекла Смоленскую площадь и помахала нам рукой. Мы опять в трепете последовали за ней — я уставший, Стрельников, отрезвясь на свежем воздухе, раздраженный.

— Ну что? — спросила она мрачно, — как насчет водки?

На этой фразе Варя сделала винтообразное движение ногами и обрушилась, утратив последние черты человеческого подобия.

Стрельников ударился в дрожь.

— Что с ней? Что делать? Ее в милицию заберут…

— Ах, Даня, — сказал я отечески, — Варя здесь у себя дома. Это элита Смоленской площади. Попытаемся поднять ее.

Мы потянули Варю за руки, ее пузо, заголившееся в свете фонарей, отдалось жидким шевелением.

— Неудача, — признал я, — Может бросим ее здесь? Она, как собака, всегда найдет дорогу к дому.

— Как?.. — ошеломился Стрельников.

— Ну, это я просто, в порядке предложения.

— Арсений, — отверзло уста обезжизненное тело, — я порвала юбку?

Я освидетельствовал ее гардероб и сообщил о характере разрушений.

— Понятно, — сказала Варя со скепсисом, — и уж конечно, разбила коленку.

— Как водится, — просто согласился я.

— Пожалуй, пора домой, — разумно произнесла Варя, вскочила и довольно отчетливо направилась в обратном своему жилищу направлении.

— Я так не могу!.. — воскликнул Стрельников в отчаянии и, обогнав Варю, бросился наперерез машинам к Арбату.

— Даня, не капризничайте! — крикнула Варя ему в спину. Розовые трусы скрылись в переулке. Мы с Великолеповой неспешно, под ручку, как в добрые трезвые времена, направились к Марининому дому. Тут же нас ждал Даня, уже кое-как справившись с шоком.

— Ну, милый крошка? — обратилась к нему Варя миролюбиво, — Я не слишком вас обеспокоила?

На ночь Даня расположился на гостевом матрасе в кабинете — пустой и наиболее удачной комнате. Я с женой и подругой возлег на супружеское ложе — огромный чешский диван, подаренный сестрой Катериной.

Варя обхватила меня крепкой рукой и рухнула в сон, посвистывая насморком. Марина оплела с другого бока и, прижавшись малопьющими устами к уху, прошептала:

— Ты устал.

— Устал ли я, спрашиваешь ты меня, дорогой Люцилий… — отвечал я, борясь с «вертолетом».

— Дане сильно досталось от Варечки?

— Да, парнишка сегодня натерпелся.

Мне было жарко, стиснутому двумя телами.

— Он правда тебя спас?

— Да. Потом расскажу. Спи.

Марина видимо хотела еще говорить, но не находила это деликатным. Не зная, что бы сказать заключительно нежное, она произнесла:

— По-моему, нам пора съесть промокашку.

— Хм, — сказал я с удовольствием.

— Я, ты и Варечка.

— Угу, — отвечал я, погружаясь в сон.

— Ну, и Даня, конечно. Он не откажется?

— Ну еще бы…

Сознание стремительно покидало меня. За сомкнутыми веками стремительно сменялись фантастические образы, легко ныло бедро, придавленное Варей.

Ночь я провел беспокойно, терзаемый соображением, что подле меня лежат две женщины, одну из которых я должен любить, а другую уважать, и опасался впотьмах перепутать.

XXIII

— Нет, ну скажите, — продолжал он, отдышавшись, — вы ощущаете разницу в возрасте?

Мы, только что осторожно повозились, оберегая мой покосившийся нос. Дело происходило в Государственном ботаническом саду им. Цыцына, и хрен его знает, кто такой был этот Цыцын. Идея сожрать промокашку в ботаническом саду принадлежала мне, и Марина, желая сделать приятное нам с Даней, отправила нас на рекогносцировку. Мы шли по платановой аллее, кое-где попадались корявые, старые секвойи, отдельными островками рос изнеможенный бамбук. Разумеется, я ощущал себя Мафусаилом, особенно пройдя к саду короткой дорогой через кладбище, но по привычке врать Стрельникову, сказал (перед тем позаботившись о думающем лице), что на удивление разницы в летах с ним не ощущаю, то есть, отнюдь. Стрельников успокоился, убежденный окончательно в нашем духовном сродстве. Я обозревал запущенный экзотический ландшафт поверх распухшего носа, Даня рассеянно поглядывал сквозь темные очки — те самые пластмассовые уроды, подаренные некогда Робертиной. Я отдал их Дане в минуту раздражения — мы примеряли их перед зеркалом. Надевал я — отражался привычный биологический ублюдок. Примерял Стрельников — он был молод и хорош собой. Вновь я, вдохновившись видом его красоты, нацеплял солнцезащитные стекла — старый мопс, эстетический позор мужского пола. Надевал Стрельников — молод и хорош. Что за удивительные очки! Пришлось расстаться с ними.

Мы попрыгали у загородки японского садика — он был закрыт в тот день. Потом послонялись по аллеям с задушенными сорняком многолетниками. Я разрабатывал маршрут завтрашних прогулок, Стрельников озабоченно смотрел в небо, сгустившееся облаками.