Слуга господина доктора - [144]

— Думаю, его ждет еще много чудесных открытий, — улыбнулся Скорняков.

— Надеюсь, — сказал я самонадеянно и налил еще водки. Скорняков свою рюмку отставил.

— Послушай, — сказал он, — а тебе не кажется, что не стоит его так уж приваживать?..

— Думаешь, я его брошу?

— А такого не бывало?

Я исполнился сознанием собственной значительности и посерьезнел. Жизнь Дани представилась мне вещью важной и хрупкой, полной высоких ценностей, разбив которые, склеить уже было невозможно. Такому слону, как я, следовало соблюдать сугубую корректность.

— И потом… — продолжил Скорняков, — ты понимаешь — ктo мне Даня?.. Но я что-то боюсь за тебя. По-моему, у тебя затяжная депрессия.

— Может, мне поголодать? — спросил я без иронии.

Тут же грянула веселая музыка — что-то псевдоцыганское, Наташа Кораблева вытащила Скорнякова в круг танцующих, Марина поманила меня, но я зацепил ноги за стул, подсунул ладони под ягодицы и всем сумеречным видом дал понять, что пришел сюда не для веселья. Марине пришлось удовлетвориться Эдгаром Мачадо, которого «Эрик Свенсен» терпел за веселый нрав и приятную внешность.

Я налил еще водки и стал смотреть в окно. Кораблик встал на середине реки перед шлюзом. Пошел дождь. Он падал крупными каплями и разбивался о Москву-реку в туман. «Туман — обман. Хорошая рифма для Дани,» — подумал я и выпил. В салоне стало сыро, душно, пахло сигаретами, разгоряченными телами иностранцев и единоплеменников. Я меланхолически достал бумажный лист и стал писать. «Dascha, Dascha, Lieber Dascha…» — начал я и потерял мысль. Корабль дал гудок и вошел в шлюз. «Lieber Dascha, Дашенька, Lieber Dascha…» — написал я ниже и вновь остановился. Мне страстно захотелось сказать ему нечто для него секретное, то тайное, что знал я о нем и о себе, и в то же время, чтобы все продолжалось так, как и должно было идти. О, как я был мудр тогда! О, как же я видел нашу будущность и как не хотел ей противиться! «Lieber Dascha, — начал я большими, уверенными буквами, — das, was ich weiss, kann nicht Ihnen bekannt sein. Ich sehe allein deutlich unser kommendes Gl u ck in der Zukunft und das um so mehr verh a ngnisvolle Finale. Ich liebe Sie stark, weil ich Sie vom ersten Tag an liebe, und meine Gedanken kreisen um Sie st a ndig…»

Я остановился и подумал, что тут мне было бы уместно сравнить себя с Ромео при входе в дом Капулетти. Но это выбивалось из общего тона простоты, которую сообщал мне чужой язык, и я продолжил также бесхитростно: «Ich weiss nicht, ob wir Liebespaar werden. Wenn ich unsere sich stuermisch entwickelnden Beziehungen sehe, bin ich bereit, es anzunehmen. Wie es auch sein mag, weiss ich, durch die Vergangenheit belehrt, sicher, dass unsere gegenseitige Verliebtheit nicht mehr als ein Jahr da u rn wird. Obwohl ich es weiss, werde ich Sie leiben. Verzeihen Sie mich, wie ich Ihnen verzeihe, dass wir uns trennen».[19] Я оставил письмо без подписи, хотя именно под этими словами, как под несомненной истиной, я мог бы подписаться.

Выразившись на бумаге, я сразу полегчел мыслями и душой и, вновь выпив, присоединился к компании. Трамвайчик причалил подле чахлой рощи, где свенсеновские повара уже изготовили шашлыки «нежные, как пух». Дождило, я остался в салоне, пока мясожорцы набивали мамон. Столы стояли всё полные, многие бутылки остались не распечатаны.

Носитель генов Анастасии Ечеистовой, я собрал со столов пять литровых бутылей водки и кое-какой муры на закуску. Как Ты понимаешь, это нисколько не противоречило моим представлениям о чести.

Водку в ближайшую неделю мы выпили со Стрельниковым.

— Скажите, почему вы общаетесь со мной? — спрашивал он из туалета. (Он имел гадкую привычку вести беседы, оседлав горшок), — Я же на самом-то деле ведь тоже… с гнильцой…

Мы говорили про его курс — энциклопедию духовных уродств. Однокурсники в преимуществе Даню не любили, а я, как понимаешь, не прощал этого. Впрочем, те из его согруппников, которые ему симпатизировали, все же казались мне на то невзирая существами недалекими и пошлыми. Дане была противна мысль, что и он принадлежит этому обществу, и иногда, имея приступ самоуничижения, он казнился собственной порочностью и духовным убожеством.

— Ах, Даня, Даня, — возвышал я голос, чтобы быть отчетливо слышным, — вы все твердите про какую-то «гнильцу», а того не видите, что вы-то ангел. Ангел Даня.

Я сказал это скорее чувствительно, чем сентиментально. Ангелы — примерно такими я их и представлял — красота и целомудрие.

Стрельников озабоченно зашуршал прессой и, очевидно недовольный как своей аморальностью, так и моим заблуждением, продолжил:

— Да вы просто не знаете. Я же душою гнилой насквозь, — обычно он не бывал так категоричен в самооценке, — Почему вы не дружите… не знаю… с Антоном Макарским? Вот уж ангел так ангел.

— В Макарском слишком много света. Он ангел дневной, а вы ночной. Мир мой трагический, мне ближе ночь.

И, почувствовав, что засиделся в романной интонации, я закончил с ядом:

— Да и не сказать, что Макарский настойчив в своей дружбе.

Это была не вполне правда — Собакеевский курс был мои большие приятели и ревновали меня к Стрельникову. «Вы что-то все больше с Половцевцами», — говорил Кошмин и ухмылялся. Кошмину тоже хотелось бродить со мной переулками и пить пиво, но парень не успел — торт моих симпатий был поделен. «Арсений Емельянович, а вы кого больше всех из нас любите? — спрашивала Оленька Будина, „хорошая“ девочка, — Даню Стрельникова, да? Я тоже его люблю, правда, правда. Он на Жан Марэ похож, только грубый очень».