Слуга - [25]

В этом доме не жаловали иностранную кухню. Отсюда без жалости были изгнаны ставшие привычными гостями в тратториях норманнские круасаны, джапонские суси, баварские чесночные колбасы и нелепые чешские кнедлики. Здесь, от одного конца стола до другого, царствовала настоящая ромейская кухня, впитавшая в себя и холодный бриз Черного моря и раскаленное солнце Сицилии и запахи египетских печей. Исключением был лишь словенский пирог с почками, да и тот жался на столе неуверенно, чувствуя себя случайным гостем на этом пиршестве животов.

Там был куриный пирог по-серрски, огромный, как праздничный торт, залитый, точно золотом, расплавленным сыром. Пышущие паром глубокие тарелки авоглемоно[9], из старинного фарфора, с вензелем предыдущего императора. В них, среди переливающихся золотых медалей жира, плавал рис, точно дно устилали тысячи жемчужинок, изумрудные хвоинки укропа и розовое распаренное мясо. Мусаку[10] подавали в блюдах, во всем многообразии, которое может существовать в пределах Ромейской империи от запада до востока — мусаку по-никонийски, мусаку по-анатолийски, мусаку с острова Крит, с моллюсками и особенным горьким сыром, мусаку македонийскую, такую острую, что губы пылают как от змеиного поцелуя. Гоферия пиака — тушеная рыба с островов Средиземного моря — покоилась на салатных листьях, еще блестящих росинками масла. Ее белое соленое мясо таяло на языке, оставляя привкус далекого моря, которого я никогда не видела. Афелия[11], залитая янтарным соусом, терпеливо ждала, коктеливо спрятавшись под веточками сельдерея. Поджаристые бока свежих софрито[12] манили своей упругостью.

Были тут и сыры, наверно, все сыры, которые можно достать в Трапезунде. Мягкая, как овечья шерсть, гравьера. Кефалотири родом из далекого солнечного Ипироса. И, конечно же, фета[13], эта царица ромейских столов и настоящая владычица империи.

Вино Христофор разливал сам, никому не доверив почетную обязанность виночерпия. Вино пенящимися белыми, розовыми, черными и желтыми водопадами извергалось в высокие бокалы. «Король Санторина» Асиртико из высокой амфоры с сургучной печатью. Самосский мускат, сладкий как мед, из изящных высокогорлых бутылок. Кипящая кровь мосхофилеро из оплетенного виноградной лозой бутыля. Мафродафни, пелопонесский черный убийца, чей яд разносится по телу обгоняя удары сердца.

Вино сладко затуманило голову, подломило колени, сверкание стекла и фарфора на столе наполнило душу чем-то праздничным, приятно-согревающим, упоительным. Мне стало легко и спокойно. И я с улыбкой наблюдала, как хорохорится Христофор, поднимающий свои бесконечные тосты, в которых старомодная витиеватость соседствовала с пикантной остротой, как невозмутимо молча ест Ясон, отправляя в свой огромный рот сразу целые куски мяса и птицы. Как Кир опустошает все стоящее на столе, а Марк то и дело снует на кухню и обратно, унося уничтоженные руины некогда прекрасных блюд и возвращаясь все с новыми и новыми.

— Когда вы успеваете готовить? — спросила я его. — Признайтесь, вы ведь не могли успеть все это сделать за сегодня?

— Вам нравится? — серьезно спросил Марк.

— Восхитительно! — сказала я честно.

Сквозь винную призму, затемняющую часть столовой и высвечивающую лица в особой, свойственной только напитку Диониса, манере, Марк казался мне удивительно хорошим. Он ухаживал за мной за столом, улыбался, протягивал бокал. Мне нравилось наблюдать, как его мускулистые руки ловко справляются с тарелками и бутылками, как лежит рядом со мной его широкая ладонь с красивыми правильными пальцами и ухоженными ногтями. Как от него пахнет, каким-то знакомым, но удивительно приятным запахом.

«И вовсе он не дурак, — подслащенные вином мысли текли по-особенному, горячим горным ручьем, — просто очень стеснительный, но чертовски милый.»

— Я не готовлю, я лишь подаю. Видите ли, тут по соседству есть траттория. Очень недурная, со своими поставщиками продуктов. У нас с ними что-то вроде соглашения. Мы чиним все их вещи, а взамен имеем право совершать набеги на их кухню. Взаимовыгодное сотрудничество двух синдикатов.

— Ловко!

— О, они не сразу сообразили, в чем подвох.

— Кир? — догадалась я.

— Он самый. Всего за неделю они прониклись к нему таким запредельным ужасом, которого не испытывали даже по отношению к крысам и имперским инспекторам.

Все за столом засмеялись.

Не смеялся только Кир. Я заметила, что с каждой минутой пиршества он делался все замкнутее и мрачнее. И так молчаливый как столб, он все ниже склонялся над тарелкой, ни на кого не глядя, молча ел. И чем шумнее было за столом, чем громче провозглашал свои тосты Христофор, чем громче смеялись мы с Марком, тем темнее и темнее становились глаза Кира. Когда я случайно поймала его взгляд, даже сердце помедлило с ударом — столько в этом взгляде было открытой ненависти, острой как холодная сталь ятагана, открытой, сжигающей. Впрочем, почти тотчас Кир сам смутился, уставился в свою тарелку, равномерно пережевывая сыр. Но по его напряженной позе и по деревянной шее было видно, что злость его никуда не ушла. И злость эта была не абстрактной, призрачной, направленной на окружающих. Он был зол именно на меня. И ни на кого больше. Это мне предназначался весь яд, укрытый в серых, обычно непроницаемых, глазах.