Слуга - [24]

Скверная, скверная, ужасно скверная погода в Трапезунде осенью. Своим средиземноморским коварством Трапезунд издавна славится по всей Ромейской империи, но его обжигающие душные лета, слякотные грязные зимы и весны, приносящие на рваных крыльях холод сурового Черного моря, не идут ни в какое сравнение с самой пакостной и непредсказуемой порой года — осенью. Еще вчера она кружила где-то высоко над головой, разбрасывала в звенящем воздухе охапки багряных листьев и мельтешила в небе тысячами разноголосых птиц. Сегодня она показала другое свое лицо, уже настоящее, сбросив маскарадные обрывки лета.

Пропал парящий в небе шелк «бабьего лета», точно ночью чья-то рука безжалостно сорвала его и, выпотрошив, откинула прочь, обнажив скрытое до той поры настоящее небо — отвратительные серые и черные клубы, застывшие над головой в уродливом и беспорядочном переплетении. Где-то за ними проглядывало солнце — ленивое, такое же холодное, равнодушное. Точно вместе неба возникла еще одна мостовая, сложенная из уродливых гранитных булыжников, тяжелая, нависающая, ледяная, готовая в любой момент погрести под собой, раздавить.

С самого утра с неба капало, отвратительная осенняя сырость проела насквозь мостовую, тротуары, дома. Она поселилась на улице, вобрав в себя запах конской шерсти, прогнившего дерева, бродящей закваски, образовала грязные разводы под ногами. Ледяная эта сырость пробиралась под хитон, ластилась к груди, царапала тупыми когтями живот. А серая дрянь с неба все капала и капала, ее подхватывал ветер и швырял в лицо, от чего не помогал даже зонт.

В такую погоду нельзя выходить из дому. Надо заварить большую чашку кофе — ту самую, любимую, с отбитой давно еще ручкой — добавить в нее чайную ложку метаксы, натянуть почти до носа пушистый шерстяной свитер и сидеть у окна, глядя как мечется вдоль улиц тревожный осенний ветер, как рвет он мокрую листву, которую еще недавно с таким трепетом раскладывал на мостовой, скрипит вывесками, с остервенением звенит оконным стеклом. Тогда, если сидеть, укутавшись с носом в теплый свитер, обжигаясь кофе, и глядеть из-за окна, это может показаться даже красивым.

Но ни в коем случае нельзя выходить в такую погоду из дома. Человек, неосмотрительно оказавшийся без защиты стен, меняется. Он делается тревожен, беспокоен, холодная сырость проникает в него, отчего ему кажется, что и все его тело состоит из стылой осенней воды вперемешку с лиственной трухой. И вокруг его окружают такие же попутчики и собеседники — серые лица, холодные глаза, напряженные губы, мокрые плащи. Ужасно скверно.

Когда я вышла из трактуса, порыв ветра, точно желая отыграться за минутную мою безопасность, стеганул сбоку, да так, что я едва удержала зонт. Еще хуже пришлось в саду — колючие ветви только и ждали удобного момента чтоб хлестнуть меня поперек спины или шипя, точно огромные многоглавые гидры, треснуть по лицу.

Чувствовала я себе препаршиво и виной тому была не только разыгравшаяся непогода. Ужасно ныл живот, сухость во рту казалась непереносимой, а в правый висок кто-то воткнул длиннющую раскаленную иглу, которую при каждом шаге с садистким удовольствием проворачивал, отчего по позвоночнику разливался отвратительный липкий холод.

Похмелье, вот как это называется, дорогая Таис, обычнейшее похмелье.

Все вокруг вызывало отвращение, до того сильное, что зубы готовы были перетереться друг о друга. И серое осеннее утро казалось сосредоточением всей мерзости мира, скопившейся по чьей-то злой прихоти вокруг меня. Гудящие и пыхтящие трактусы, утренние прохожие, глядящие себе под ноги, шмыгающие по тротуарам коты — все это лишало душевного равновесия, выводило из себя. Хотелось спрятать голову под подушку и молча страдать до обеда, упиваясь собственной слабостью и беспомощностью. Потом выползти на кухню, сварить крепкого бульона и остаток дня провести в блаженном отупляющем забытьи, бездумно листая книги и альбомы даггеротипов.

Случись такое отвратительное утро еще совсем недавно, скажем, года пол назад, я бы именно так и поступила. Факультет наш был дружным, а шумные гулянки будущих имперских юристов гремели часто и имели репутацию одних из самых громких в городе, так что похмельное состояние мне было хоть и не досконально, но знакомо. Однако уже второй день я уже была служащей Общества по скорейшей наладке, починке и ремонту зачарованных вещей, и мысль о том, что придется звонить по телевоксу Ласкарису, выдумывать какие-то глупые и неправдоподобные причины, была неприятнее похмелья.

Поэтому — никакого кофе с метаксой, никакого свитера. Вместо них — холодный и мокрый поручень трактуса, тяжелый зонт, не спасающий от брызг в лицо, и дежурная вежливая улыбка на лице.

«Чтоб я еще раз… — мучительно плыла в звенящей голове мысль, пока я пробиралась через мокрые дебри христофорова дома. — Чтоб еще раз осталась на ужин…»

Но ужин был решительно ни в чем не виноват, грешить приходилось лишь на саму себя и это добавляло мучений. Ужин был великолепен. Все собрались в столовой и я впервые увидела вместе всех своих сослуживцев за одним столом. Христофор был весел, еще до ужина немного пьян, усадил меня на почетное место и без устали произносил тосты в мою честь, что льстило, но в то же время и утомляло. Стол был обилен и многообразен, не будь его выточенные в прошлом веке ножки так крепки, он непременно подломился бы от количества водруженных на его дубовую спину яств и блюд.