Случайный вальс - [27]

Я цветов тебе принесла. Твои любимые ромашки. Ты, бывало, всё собирал их, когда маленьким был. Ставил в банку с водой в горнице, и они стояли долго, долго…

Видишь, я жива-здорова. Даст бог — поживу ещё. И Дуся здорова, и внук у меня растёт — Гриша. И отец еще ничего, хоть и с одной ногой. Работает на пчельнике… От всех я принесла тебе поклон…»

Долго стояла мать, бережно держа в руке букет полевых цветов, перевязанный алой тесьмой. Казалось, это не тесьма, а струйка Ванюшиной крови. Молодой, чистой, горячей…

Она аккуратно положила букет рядом с другими. Ей было приятно, что на Ванюшину могилу принесено столько красивых цветов, букетов, венков. Какие хорошие, добрые и памятливые люди! Она приложила к подбородку тёмную от загара руку в синих прожилках вен. В руке зажат платочек. «Ваня, Ваня…»

Рядом кто-то тихонько всхлипнул. Мать обернулась и увидела худенькую старушку в чёрном платке. Старушка утерла слезы и тихонько опустилась на колени. Платок у нее сбился, и мать увидела совершенно седые редкие волосы. Она вздохнула и, посмотрев по сторонам, увидела других женщин, всё больше пожилых, а то и вовсе старых, которых поддерживали под руки молодые люди, и женщины эти тоже клали цветы и что-то шептали. Она видела это по движению их губ. Может быть, они произносили дорогие для них имена своих погибших сыновей?

Скорее всего так. Ведь таких женщин много во всех концах страны. И тогда мать подумала, что всех их привело сюда то же, что привело и ее — память о погибших на войне, а точнее — без вести пропавших сыновьях, братьях, мужьях, и каждая в глубине души таила надежду, что, может быть, здесь, у стены Кремля, под пятиконечной звездой, озарённой Вечным огнём, покоится прах любимого, родного человека. Ведь если она про Ваню решила так, то почему так же не могут думать другие? Тут лежит безвестный герой, не отмеченный ни в одном приказе, ни одной наградой лишь потому, что имя его осталось неизвестным для живых, не нашедших при нём ни документов, ни медальона…

Когда мать подумала о других женщинах, у неё прошло чувство одиночества, ей стало даже легче. Её горе разделяют другие матери, которые пришли сюда в этот час, и те, которые еще не побывали здесь, — не успели или им не позволили обстоятельства.

Неизвестные матери неизвестных солдат…

1975 г.

СОЛДАТСКОЕ ПОЛЕ

— Ты мне прежде всего дай закурить, — нетерпеливо сказал Шевелёв молодому рябоватому бойцу, пришедшему на смену. — Курево кончилось, а без табаку — сам знаешь…

Рябоватый боец отстегнул крючки, которыми полы шинели цеплялись за поясной ремень, чтобы не испачкать их дорожной грязью, неторопливо достал из кармана большой сатиновый кисет, в котором помещалось добрых три жмени махорки, и подал его Шевелеву. Тот, свернув толстую тугую цигарку, жадно затянулся.

— Крепка-а-а, брат! — выдохнул он вместе с дымом.

— Алтайская. Из посылки. Там и на вашу долю оставлено.

— Что ж ты не принес?

— Забыл. Не то чтобы забыл, а как-то не подумал. Да я вам на дорогу-то отсыплю.

— Ладно, отсыпь маленько, — добродушно согласился Шевелёв, глядя спокойными серыми глазами на руки бойца, делившегося с ним табаком. — Хватит. До роты верст пять, дойду скоренько.

У Шевелёва на темноватом, хранящем следы летнего загара лице выделялись пышные, соломенного цвета усы. Он их подстригал почти каждое утро. В миномётной роте Шевелёва частенько звали не по имени, а просто: «Усы». «Эй, Усы!» или: «Поди к Усам, он тебе расскажет, как дело было». И еще подшучивали: дескать, твоими бы усами да пощекотать у какой-нибудь молодки за ушком — вот было бы дело!

Шевелёв снисходительно посмеивался в ответ на солдатские шуточки, и при этом из-под усов у него сверкали ровные и чистые, как перламутр, зубы.

Ему уж было под сорок, но выглядел он браво, молодцевато. Среднего роста, стройный, подтянутый, он был любимцем полковых минометчиков. Здесь, в лесу, Шевелёв нёс караульную службу, охранял в тылу склад боеприпасов. Ящики с минами плотным штабельком были уложены в специально отрытом окопе и прикрыты брезентом. Рядом со складом — шалаш из елового лапника.

Смена караула в тихом и пустынном лесу происходила без обычных уставных формальностей и даже без разводящего.

— Значит, на объекте всё в порядке, — говорил Шевелёв сменщику. — Всё в полной сохранности. Можешь пересчитать ящики. Мины — не колбаса и не сухари, усушки-утруски не бывает. Но смотреть надо в оба. Тут хоть и тыл, а кто знает, вдруг вражина подберётся, взорвёт склад вместе с тобой… Надобно, значит, бдительным быть. Ну вот и всё. Будешь считать? — спросил он рябоватого.

— Выдумаете тоже, считать! — боец даже обиделся. Он был еще очень молод и потому обращался к Шевелёву на вы.

— Ну, дело твоё. Ежели с пункта боепитания приедут за минами — без документа не выдавай. Ни-ни! Понял?

Рябоватый кивнул, заглянул в шалаш, неторопливо обошел и осмотрел минный штабелёк, потом вернулся к Шевелёву, уже вскинувшему за спиной тощий вещевой; мешок, и протянул руку:

— Ну, бывайте!

— Бывай! Спокойного дежурства, — ответил Шевелёв, повернулся и, раздвигая кусты, направился к опушке леса, а потом к дороге, ведущей к «передку» — в расположение полка, стоявшего вот уже больше месяца в обороне.